И собственная жизнь Неупокоя, наполненная тайными делами, близостью к власти и чувством утолённой мести, скукожилась рядом с мечтанием Брюннеля, словно сырой сапог возле огня.

Дунюшка приехала на Шелонь в начале великого поста.

Венедикт Борисович встретил её у мостика через последний лог. Трепеща от вины и радости, он соскочил с седла и подошёл к каптане. Дунюшкино любимое лицо было в слезах, она сквозь слёзы улыбалась. С нею в дороге случилось чудо. Счастье.

Оно ждало её возле тверского Отроча монастыря, где упокоился митрополит Филипп, заступник неговорящего Филипки. Пока люди на земле вершили свои благие, а чаще — страшные дела, заступник присматривал за Филипкой из своего невидимого мира.

Под Тверью Дунюшка захотела заказать молебен, для чего весь её небольшой обоз свернул с дороги.

Надо сказать, что Дунюшка смертельно боялась дорожных поворотов, где лошади могли чего-то испугаться и понести. У всякого есть свой, родимый страх. Дунюшку безотчётно тревожили даже ленивые изгибы русских равнинных дорог, а отчего, она сама не понимала. Просто боялась и всегда предупреждала задремавшего возницу окриком: «Сворот!»

Возница сидел далеко, на спине коренника. Дунюшка надрывала горло. Филипка просыпался и вздрагивал от её вопля. Мало-помалу он тоже проникся ужасом перед поворотами, одолеваемыми возницей со скоростью цифирного часового круга.

Едва замаячили кресты и луковки Отроча монастыря, Дунюшка начала молиться и взывать к покойнику Филиппу. Она считала, что чем дольше станет докучать ему, тем он верней исполнит её единственную просьбу. Дунюшка с Ксюшей шептали проникновенные слова, не замечая необычайного волнения Филипки. Тот, высунув головку из окна каптаны, весь извертелся, в глазёнках разгоралась паника, он дёргал мать за душегрею, но высказаться по своему убожеству не мог. А дело в том, что приближался поворот дороги.

За долгий путь Филипке запало, что, если мать не предупредит возницу о «свороте», катана опрокинется, и все они — мать, Ксюша, Филипка и дурак возница — улетят в запредельные имения покойника деда, где праведные души ждут Страшного суда. Он очень не хотел туда лететь... Когда сомлевший коренник с сонным холопом на хребте достиг начала поворота, в груди и горле у Филипки заскрежетало, ужас ознобил слабые корешки его волос, и он не крикнул, а просто вылетело из него: «Шворот!»

Так заговорил Филипка. После молебна, испробовав за монастырской трапезой сладкого вина причастия, Филипка выдал слово «мамка» и ещё одно, неведомо откуда залетевшее в его чистую память. Дунюшка опалилась стыдом перед игуменом. Но стыд уничтожался счастьем...

Венедикт Борисович потрясённо разрыдался и мысленно дал обет не изменять жене. «Вот это счастье и покой семьи — больше мне ничего не надо, господи!» Он заказал молебен в местной церкви.

Под вечер дворовые желали государыне здоровья. Она с доброжелательной расчётливостью всматривалась в лица женщин, целовавших ей руку или плечико. Дунюшка собиралась начать восстановление хозяйства завтра, а не весной. Обилие девушек немного озадачило её, но им она мысленно нашла работу и весело взглянула в стянутое лицо супруга.

Лягва ей сразу не понравилась. Алёнка, напротив, показалась милой и старательной. Дунюшка только не могла понять, чего трепещет эта девушка. У неё были ледяные пальцы и даже губы. Дунюшка дважды поймала перекрестье взглядов мужа и Алёнки. Призадумалась.

   — Станешь у меня спальницей, — объявила она.

Даже привычная Лягва окаменела. Опасный шепоток искрой прошуршал по толпе дворовых. Алёнка побелела и уже открыла рот, чтобы — кто знает: сдерзить? покаяться?

Смолчала. Венедикт Борисович пообещал своему ангелу-хранителю поставить толстую свечу с примесью ароматных водок и серебряным плетением — за рубль.

Замысел Дунюшки он понял час спустя. Встретив Алёнку в сенях и от великой благодарности желая приласкать, он получил такой отпор, что мигом отпустил Алёнкино окаменевшее плечо — навеки.

Дунюшка, отослав Алёнку, ждала его в опочивальне. Жадно ждала и требовательно. Она и прежде не была ледышкой, ныне же Венедикт Борисович невольно пожалел о давно выпитой настойке на китайском корешке. Истратив без расчёта мужние силы, Дунюшка заворковала о ближних планах, что было верным признаком телесного довольства и усталости.

   — До лета время есть, — отбояривался Венедикт Борисович, едва разлепляя губы.

Дунюшку сон не брал:

   — Нет, ласка моя, до лета ждать нельзя. С кем станем зябь поднимать, перелог раздирать? Надо искать отказчиков.

Чтобы проникнуть в Дунюшкины замыслы, придётся перетряхнуть ту ветхую холстинку, которая зовётся «Юрьев день».

День освящения храма великомученика Георгия — осенний Юрьев день — по восемьдесят восьмой статье Судебника был сроком перехода крестьян от одного владельца земли к другому. Поскольку между землевладельцем и крестьянином завязывались денежные отношения по поводу оброка, избы, инвентаря, подъёмных, при переходе приходилось гасить долги — так называемое «пожилое». В среднем хватало одного рубля. Деньги немалые для хлебопашца. Крестьяне были повязаны с хозяевами, детьми боярскими, взаимной нищетой. И если у соседа находился рубль, это давало возможность переманить крестьянина к себе.

Агенты по переманиванию крестьян звались отказчиками.

Их ненавидели, как воронов. Но восемьдесят восьмая статья Судебника была сильнее ненависти и бессильного желания бедных помещиков насильно удержать крестьян. Рубли отказчиков стояли на пути крепостников.

Крестьяне уходили не только в Юрьев день, но и весной — время пустых сусеков, когда, как всем известно, был испечён последний колобок, и тот ушёл от бабушки... Война за руки хлебопашца не затихала весь год.

В неё намеревалась ввязаться кроткая, хозяйственная Дунюшка.

Человек редко бывает корыстен откровенно. И Дунюшка рассказывала мужу, какие голодающие глаза у ребятишек в деревнях соседей-недоумков, разоривших крестьян оброком «не по старине». Собственное имение рисовалось ей островом изобилия, куда придут голодные, чтобы приобщиться к труду и насытиться. Тут её планы совпадали с мечтаниями мужа, только Дунюшка была, как женщина, трезвее.

   — Ты князю Даниилу Андреевичу писал, — напомнила она. — А кланялся ли ты о послаблении?

   — Он обещал.

Давно замечено, что деньги текут к деньгам. Одной из привилегий старых вотчин было освобождение части земель от податей в казну. Крестьяне, разумеется, охотнее селились на этих «обелённых» землях, что тоже не улучшало отношений между соседями. Писцы приказа князя Друцкого обеливали имения в зависимости от числа «живых» дворов. Дунюшка вовремя сообразила, что надо пригласить писца, пока на зарастающие обжи не посажены новоприходцы.

Она считала, сколько потребуется денег для переманивания крестьян. Рублём на каждого не обойдёшься, надо им дать подъёмные — на сохи, на ремонт избы, на семена. Дунюшка увлеклась, лёжа на многотрудном мужнином плече. Мысль её часто перепархивала на Филипку:

   — Я уж боялась, не порченые ли мы. Молчит, молчит...

Сонный Венедикт Борисович отвечал невпопад:

   — Не мы, а государство наше было порченое... Што?

   — Да бог с ним, с государством. Я про своё... Ежли у нас новое родится чадо, я уж не устрашусь. Ласка моя, чего-то мне так маленького хочется!

   — Дело природное, — лениво отзывался Венедикт Борисович. — Како бывающи жена с мужем зачинают, вещь кровная делится на кости и плоти и сухия жилы и кровь, и живороден будет младенец, и родится... Природное и божье дело.

   — А ты-то, Венюшка, на што?

Дунюшка по-голубиному смеялась и прижималась тесно, не вздохнуть. Откуда в ней нынче столько жару? Господи, дай сил!

Дунюшка простонала счастливо. Её сознание, погруженное в глубины плоти, в неосознаваемую жизнь собственного тела, живородных жилок и желёз, переставало быть сознанием, бредово улетало в некую влажную заоблачность, где рождались хлебные дожди. Ей чудилось, будто прошла зима и наступила ночь посева. Ночь превращалась в утро, когда на поле выходит пахарь, позже — сеятель, а ближе к смерти — жнец. И это было счастье и сладость жизни — превыше всякого ума.