Три месяца реабилитации тянулись, кажется, столетиями. Университет мой, конечно, плакал, а нога срасталась медленно и, как потом оказалось, неправильно, медленно лишая меня подвижности. Но это заметили слишком поздно. А осенью началось вторжение «инопланетного разума», травматологов и хирургов стало резко не хватать, внимание ко мне как-то резко иссякло. Я не протестовал; было все равно.

Лешка в больницу ко мне не наведался ни разу.

Я люблю июнь. Долгие светлые дни, короткие теплые ночи — редко-редко пройдет грибной дождь, принося с собой влажную свежесть, смыв пыль с зелени и обострив запахи. Плюс тряпки, по необъяснимой причине, атаковали весь месяц очень вяло и малыми силами. Может, и у них кончался запал?

— Задание выполнено, потерь среди операторов нет, разрушений комплекса нет, разрушения инфраструктуры минимальны, — сказал я. Шлем был насквозь мокрым от пота. Ничего, бывало и хуже, намного. — Докладывал командир группы ЗП-Блок-1, лейтенант…

— Ага, минимальны, — сварливым голосом Наливаныча отозвался шлемофон. — А кто последний бомбер уронил рядом с «Преобразователем»? Это институт силовой электроники, секретное режимное предприятие! А теперь…

— А теперь у секретарши Лидочки на подоконнике кактус завял и любимый шнауцер обкакался? — предположила Мику. Говорить ей было уже совсем трудно, но она старалась изо всех сил.

— Мы же рядом уронили, а не на здание, — поддержал я. — Подгоните туда два пожарных расчета, они все за пять минуты сделают. А нет — так оно и само погаснет. Там один хрен пустырь вокруг. Секретность же! Враг не дремлет.

— Поучи меня еще, как купировать последствия, поучи, — предложил Наливаныч. — Умные все пошли, страшное дело… И это, лейтенант…

— Да?

— Вы откуда про Лидочку-то узнали?

И когда нас перегружали с каталок комплекса в кузов автобуса, я умудрился подмигнуть Мику. Здорово мы с ней сегодня Наливаныча укоротили, все слышали.

После удачного боя нас обычно старались побаловать чем-нибудь вкусным — в зависимости от предпочтений. Алиса предпочитала хорошо прожаренное мясо, для Ульянки чуть ли не с края света привозили какое-то специальное мороженое, Славя… не знаю, что любила Славя. Мне делали сладкое — выпечку там или шоколад с печеньками… А Мику имела слабость к алкоголю — точнее слабоалкогольным напиткам вроде коктейлей. Но у нас такое делать мало кто умел, поэтому чаще ей приходилось страдать и обходиться чем-нибудь наподобие «Советского Шампанского».

Вот и сейчас я вышел во двор института с булочкой «Романтика» в руке — еще со школы не могу перед ними устоять, это же посыпанное сахарной пудрой и наполненное повидлом совершенство! — и обнаружил на ближайшей лавочке ее, грустно глядящую на зеленую пупырчатую бутылку американского «Спрайта». Видимо, это все, что персонал смог сварганить в сжатые сроки. Странно, что не ограничились кружкой кваса — там спирта и то больше, наверное.

— Юным алкоголикам — пионерский салют! — провозгласил я. — Признание недуга — первый шаг к его излечению! Вытрезвитель находится по улице Кирова, это почти недалеко, могу сопроводить, если надо!

Мику изобразила улыбку, но только мягко отмахнулась, не произнеся ни слова.

— Хочешь? — протянул я ей «Романтику». Настроение было замечательное. — А что нужно сказать для этого?

— Сорок восемь — половинку просим, — тихо сказала девушка.

— Сорок один — ем один! — ухмыльнулся я, но, тем не менее, поделился вкуснотищей.

Надвигалась ночь, синее небо темнело и рассыпало звезды. Чистая прозрачная свежесть намекала, что ночью может пойти дождь, но пока его не было, пока вокруг был только спокойный медленный вечер, и это было прекрасно.

— Имею для тебя сюрприз, уважаемая Мику, — заговорщицким тоном сказал я. Девушка прожевала булочку и взглянула на меня вопросительно. — Скажу по секрету, этот чертов буржуинский «Спрайт» становится значительно вкуснее, если добавить к нему — в пропорции один к четырем — капельку виски «Джемесон». Раскрою еще один секрет: эта капелька у меня имеется.

Я продемонстрировал пятидесятимиллиметровую бутылочку, выменянную утром у одного из техников.

Мику сперва нерешительно улыбнулась, потом посмотрела на меня, на карман, снова на меня, подняла глаза и уставилась в небо.

— Я не могу говорить много… уже не могу. Поэтому просто — почему?

— Потому что я эгоист, — решительно сказал я. — Потому что мне неприятно видеть, как девушка, которой и так довелось много пережить, грустит из-за того, что кому-то на кухне было лень искать нормальное питье. Потому что жизнь и так жестока и несправедлива — и не стоит усугублять это дело сверх меры.

Я отнял у нее бутылку с газировкой и опустошил туда вискарь.

— Слабенькая, конечно, доза — но все же лучше, чем ничего, — резюмировал я, поднося получившуюся смесь к носу. — «Напьемся же, рыцари Круглого стола, пока не станет совсем хорошо!»* Прозит!

Я приложился первым, Мику, не колеблясь, последовала моему примеру.

— Какая гадость это ваше виски! Только хороший «Спрайт» перевели!

— Нет… очень хорошо… Мне — очень хорошо. Сейчас. — Мику говорила медленно, с запинками, но глаза у нее сверкали.

— Главное — не перебарщивать, — я наставительно поднял палец. — А не то чудовищные вещи могут случиться. Алкоголь беспощаден, такие штуки вытворяет с молодыми половозрелыми девушками, что… Ты про Алису знаешь? Нашла она как-то по пьяни древнюю лампу, потерла ее как следует, да и пожелала побольше мужиков. А на следующий день — глянь, вторжение инопланетян. А все почему? Терла она, значит, лампу… Ты думаешь, откуда тряпки взялись, а?

— Трепло ты, Сашка, — прошептала она с одобрением.

Повисла тишина. Но это была правильная тишина, хорошая — не неловкая пауза, когда не знаешь, что сказать, и пальцы на ногах поджимаются от смущения, а молчание двух приятных друг другу людей, пускай и не подружившихся еще, но явно и определенно идущих по этому пути.

— Тяжело это — постоянно молчать? — спросил я о том, что давно не давало мне покоя. — Ну или пусть не молчать, а говорить, но очень-очень мало? Тщательно отмерять слова, морщиться от боли при каждом произнесенном звуке?

— Тяжело… — вздохнула она. — Я… привыкла много петь… Кричать… Смеяться… А теперь я завидую вам… Завидую, что вы можете свободно говорить, шутить, даже ссориться. У вас есть так много… такое богатство… но это понимаешь не сразу. Если бы я только могла… если бы я могла все вернуть, как было раньше…

— Я понимаю, о чем ты, Мику, — сказал я искренне. — Понимаю, как никто другой.

И так мы сидели вдвоем на скамейке, время от времени делая глоток из бутылки с коктейлем, глядя на теперь уже совсем темное небо — и понимали друг друга.

Примечание к части

*Народная средневековая французская песня.

В спальню мы вломились практически заполночь, старая убывающая луна уже светила на небе сумрачным прожектором. Впрочем «вломились» — сильно сказано, я хромал сильнее обычного, а Мику с непривычки чуточку перебрала и тоже передвигалась не совсем уверенно. Можно сказать, что мы втащили друг друга в помещение. Взаимовыручка!

— Из-за острова на стрежень! — громко сообщил я темноте со смутно синеющими квадратами окон и белыми прямоугольниками кроватей. Дальше я забыл, и едва начавшуюся песнь пришлось оперативно закончить: — Стеньки Разина челны!

— «Челны» — это неинтересно, — сонно проворчала из-под ближайшего одеяла Алиса. — Вот если бы члены…

— Я намерен эту ремарку сейчас проигнорировать, — сказал я, осторожно подводя мечтательно улыбающуюся Мику к ее месту. — Как неконструктивную.

Щелкнул выключатель настенной лампы, загорелся яркий с непривычки желтоватый ночник. Лена спала, как обычно, отвернувшись к стене, Славя лежала лицом вверх, и на нем традиционно не отражалось ни единой эмоции, кроме вселенского равнодушия и готовности, если понадобится, немедленно, выступать в поход против того, на кого укажет партия и правительство. Ульяна безуспешно боролась с одеялом, которое упорно не желало быть похожим на древнеримскую тогу. Алиса уже распустила на ночь волосы, и они посверкивали в полусвете тяжелым золотым блеском.