— Это будет искусственный отбор! — заметил Веселин. — Своего рода выведение пород домашних животных! — тут он невольно улыбнулся собственному сравнению. — И где же у домашних животных сила духа?

— Домашние животные порой весьма сильны духом, — полувозразил Костич, — только дух-то у них — человеческий. Вот им они и сильны.

Веселину тут же вспомнилась философская сказка Киплинга — о кошке, что гуляет сама по себе. Там шла речь о свободных видах животных, переходивших на службу к человеку в миг соблазнения щедрыми благами его культуры. Собака, корова, конь — все они безоговорочно приняли прививку человеческого духа. И только кошка пришла к человеку на своих условиях. Кто-то силён заёмным духом, а кто-то — собственным.

— Послушайте, — сказал он Костичу, — к чему мы с вами пришли: люди, прошедшие искусственный отбор по признаку «сила духа», будут допущены в мутантское сообщество на почётных правах домашних животных.

Славомир Костич хохотнул:

— Утешает одно: к этой глупости пришли не мы с вами. Мы всего лишь реконструировали путаное мировоззрение коллеги Мантла. Привели его в состояние полной и окончательной ясности.

— Окончательной? — включился в разговор и Ратко Милорадович. — Нет, коллега, вы себе льстите. Ваша реконструкция едва зацепила важную тему «избранничества», не учла её исторического контекста. А ведь именно на этой идее базируется духовность большинства протестантских сект… — не чуждый тактичности профессор остановился заблаговременно, чтобы прямо не указать на очевидное: особая манера держаться у Карела Мантла и ещё троих чешских антропологов (рассуждения напоказ, страстная убеждённость речений) указывает на их принадлежность к единой секте.

— И то верно! — увлёкшись, Костич, казалось, даже не заметил, как его хлестнула по лицу колючая ветка мутант-дерева. — Мы с коллегой Веселином рассуждали об искусственном отборе, но упустили важный вопрос: кто будет отбирать? Боюсь, ни Мантл, ни его единомышленники прямо не ответят.

— Такой вопрос выведет на сакральный уровень их верований, — согласился Милорадович, — Всерьёз обсуждать его с профанами адепты поостерегутся. Отделаются общими фразами.

— Сошлются на «мировой закон», — припомнил Веселин.

— Вот-вот! — Костич утёр платком капельки крови, что выступили на щеке после удара низко расположенной хвойной веткой. — Одно несомненно: на собственное избранничество коллега Мантл надеется, иначе всё бессмысленно. И верует в избранный народ — то есть, в мутантов. А вы что скажете, коллега Чечич?

Горислав Чечич из Македонии действительно приотстал, но не для того, чтобы присоединиться к разговору. Он молвил со строгостью:

— Коллеги, убедительно прошу вас не обсуждать верования других участников экспедиции, — тут он сильно понизил голос, — а то пан Щепаньски — я заметил — к вашей дискуссии давно прислушивается и вот-вот вспылит. Оно вам надо?

— Благодарим за предупреждение, — полушутливо поклонился старик Милорадович, — и на сегодня дискуссию закрываем. Кстати, Славомир, вашу щеку стоит продезинфицировать.

— А, пустяки! — отмахнулся тот.

Дальше шли молча, и Веселин раздумывал об идее избранничества людей для жизни в мире торжествующих мутантов — идее, бредовой по сути, но милой сердцу Карела Мантла.

Что же получается? Есть некая, скажем, инстанция, которая избирает людей к подобной — уже не вполне человеческой — жизни. По каким признакам идёт отбор? Мантл упоминал о высокой способности к адаптации. А ещё — о «силе духа». Только дух имеется в виду заёмный, не человеческий. И ради подобного «избранничества» — какая муха ужалила? — человек готов отказаться от человеческого в себе.

Нет-нет, господа антропологи из древней уютной Праги. Что-то не ладно у вас в Карловом университете. Верно, ваши надежды на «избранность» не от хорошей жизни. От вовсе несчастливой. И, главное, господа естественники, сама природа — ваших надежд не подтверждает.

Чем судачить о силе духа в процессе адаптации — поглядели бы вокруг. А вокруг — законченный мутантский биоценоз. Не слишком разнообразный: хвойные берёзы, ещё хвойные берёзы, ещё очень много хвойных берёз — и в общем-то, всё. Где тут, спрашивается, «избранники» из числа прежних растений дебрянского леса — простых, без мутации? Может, где за ствол берёзовый спрятались? Может, в опавшую хвою зарылись?

Нет, не видно их — приспособленцев, исполненных «силы духа».

Если бы в прежние времена кто из знакомых упрекнул Горана Бегича в чрезмерной чувствительности, они с Зораном дружно бы расхохотались прямо в лицо наглецу. А лет пять назад, когда не выветрилась ещё из них задиристая юность — могли бы и кулаком приложить. Шутка ли — терпеть, когда тебя обзывают сентиментальной барышней. Нет, братьев Бегичей изволь не трожь. Они ездят на курсы в крутую разведшколу под Любляной!

А что теперь, когда Зоран полусидит, зафиксированный на носилках, не приходит в сознание, а тело его приближается — неизвестно куда? (К Березани, к могиле — нужное подчеркнуть).

Горан Бегич изменился, это придётся признать и ему самому. Его вдруг стали трогать вещи, которые уже лет двадцать не волновали. Человеческое отношение. Бесплатное человеческое сочувствие. Да, знаем: это чёртовы последствия пережитого шока, они пройдут. Только вот когда? Когда Зоран вернётся невредимым на броню БТРа, а жуткая свинючина пробежит мимо?

А пока что Горану хочется плакать от безучастности, с какой члены этнографической экспедиции транспортируют его раненого брата к спасительной Березани. (Спасительной ли — это отдельная песня). Перед выходом, конечно, каждый убедился, что Зоран ещё жив. «Гляди ты — дышит! Ну, в добрый путь». А что дышит уже из последних сил, что более суток проплутал в бронированной консервной коробке, которая катилась через все дебрянские леса, что затем целых три часа пролежал просто так в экспедиционном лагере… Это всё детали, не правда ли?

Инструктора в люблянском разведлагере — там заправляли парни из Германии и НША — учили: всякие неподконтрольные тебе детали надо пробрасывать куда подальше. Видать, Горана не доучили.

Так получилось, что и на пешем участке пути к мутантским селениям близнецы Бегичи снова оказались сзади. Горан вышагивал последним в череде «крупных европейских учёных», а Зоран плыл на носилках сразу же за ним. Дальше — одни русские военные.

У военных свой повод печалиться — капитан Юрий Михайлович Багров, который с Зораном теперь пусть на разных носилках, но — в одной лодке. Печалятся ли? Да ни в одном глазу. Хрусталёв и Гаевский, которым достались носилки с братом, вовсю обмениваются дурацкими шуточками — хотя, надо отдать должное, стараются нести аккуратно. То же и вокруг вторых носилок.

Можно подумать, переноска людей — это такой спорт. Очень стараемся. Но, коли не донесли живыми — знать, «не судьба». Вторая попытка!

Ну, военные — ладно. Их, наверное, как и Бегичей в разведшколе, отучали сопереживать людям. Но учёные-то! Их как понять? В начале пути — напускали на себя встревоженный вид, останавливались, глядели на Зорана, в расстройстве громко цокали языком. Но чуть углубились в лес берёзовый — будто забыли о раненом. А какие псевдонаучные дискуссии затем у них пошли — вспомнить противно! «Сила духа домашнего животного»… Тьфу, ерунда какая, без литра пива и не повторить.

Положим, братья Бегичи — рядовые разведчики, их научная специальность — просто прикрытие. Инструктор Джо из Независимых штатов Америки дрессировал их, чтобы внятно изъяснялись на этнографическом слэнге, и достаточно. Но остальные — те ведь самые настоящие учёные. Их-то кто выучил лицемерию?

Потом лес берёзовый стал редеть. Горан почувствовал, что и дышать ему теперь стало свободнее. То думал, слёзы душат, оказалось — вредные запахи, источаемые мутант-деревьями.

Под берёзами теперь встречались папоротники. Сначала — едва проклюнувшиеся из-под опавшей берёзовой хвои, затем — и в полный человеческий рост. Появился и новый вид мутант-деревьев, соперничавший с берёзами — чёрт знает что за гибрид, вроде древовидной ромашки.