Она близоруко пригляделась и тоже признала Маркела, зарыдала, бросилась ему на грудь:

— Марке-елушка, сыно-очек... Марянушку-то нашу... И-изверги!..

У Маркела оборвалось все в груди, он пошатнулся, привалился к пряслу.

— Нету нашей Марянушки, нету цветочка лазорева! — причитала хозяйка, обеими руками, как слепая, ощупывая Маркеловы волосы, лицо, плечи.

— Скрутили ей белы рученьки, испоганили, изнасильничали!..

Свет померк в глазах Маркела. Стало пусто и темно кругом. Он опустился на землю. Хозяйка присела рядом с ним. Долго стонала, сцепив руками голову и раскачиваясь всем телом. Потом до Маркела откуда-то из пустоты стали долетать слова, обрывки фраз:

— Больно уж любила гулять одна по лесу... Аха... Белки и бурундучки ее знали, с ладони орешки щелкали... Цветочки первые пошли, а уж радости-то... Прямо светится вся, как ясна зорюшка... Тут и вороги эти нагрянули... За рекрутами... Встретили в лесу... Семь солдатов... Не вынесла позора... На речку убегла... Так и не нашли... Тебя все ждала, выглядывала, аха...

Маркел не помнил, как добрался до берега. Все было как во сне, как в красном зыбучем тумане. Он прыгнул на плот, резанул ножом по веревке. Плот понесло, закружило. Сперва был этот красный закатный туман, потом стало темно.

Маркел упал ничком на мокрые бревна. Плот несло куда-то в темноту, а казалось, что он стремительно летит в черную бездну...

Версты три оставалось до Шипицина, когда Маркел причалил к берегу. Загнал плот в тихий заливчик, привязал, забросал его намытым водою валежником, травою, корьем. Все делал механически, как в полусонном забытьи.

Наклонился, плеснул на голову пригоршню студеной воды. А когда рябь улеглась, то почудилось: со дна залива, из темных его глубин, медленно всплыло чье-то лицо, чужое и страшное. Он пригляделся — лицо было бледное до синевы, как у утопленника. Маркел зябко поежился, с трудом узнавая свое отражение...

Он шел берегом, выдавливая на сером мокром песке белые следы. Было раннее утро, заря только разгоралась, в прибрежных темных кустах рассыпали звонкие трели невидимые зарянки. Где-то совсем близко закуковала кукушка, и Маркел бессознательно крикнул, как бывало в детстве:

— Кукушка, кукушка, сколько мне лет осталось жить?

Птица поперхнулась, видно, с перепугу и замолкла, словно захлебнувшись криком. Он с минуту подождал — кукушка молчала.

— Значит, ни единого годика? — тревожно спросил Маркел, и еще больше побледнел, и до боли сжал кулаки, и ярость вдруг охватила его, и он захрипел в припадке бешенства: — Врешь ты... поганая тварь! Я еще поживу! Мне отомстить еще надо!.. За Маряну! За деда Василька! Я еще поживу! Накличь лучше смерть на голову Колчака, проклятая птица!..

Он бежал вверх по крутояру, осыпистая глина текла из-под ног, он падал, полз на четвереньках... Взобравшись наверх, он, как подкошенный, свалился под кустом черемухи, на молодую, осыпанную цветочными лепестками, седую траву. Ни о чем не думалось, только со страшной силою захотелось домой: увидеть мать, сестру, маленького Игнашку — единственных родных людей, оставшихся на всей земле. Рассказать им о чудесной девушке Маряне... А изба родная — вот она, рукой подать, но заказана для него туда дорожка... Как они там, бедные?..

К вечеру только Маркел поднялся, проклиная себя за слабость. Снова холодное ожесточение пробудилось в нем, и он готов был теперь на все. Да, что-то сломалось, яростно перекипело в нем и навсегда закаменело, как каменеет защитная смола-живица у раненой сосны.

Он знал теперь, что надо делать. И прямиком направился к Еланским заимкам, что были верстах в семи от деревни. Там, на отвоеванных когда-то у тайги участках, находились пашни бедных, маломощных хозяев. Почва никудышная, подзолистая, редко в какой год давала она мало-мальские урожаи жита. Мужички побогаче и шипицинские кулаки занимали пашни ближе к пойме Тартаса, где земля была жирная, плодородная. Держались богатые родственной семейщиной, чужаков в свои угодья не пускали.

Маркел пришел к Еланским заимкам на закате солнца. Пахари закончили как раз работу, выпрягали из борон и сох лошадей и быков. Кое-где у крохотных избушек-заимок дымились уже костерки, до спазм в горле пахло полевым кулешом с поджаренным салом. Все было знакомо и привычно, но впервые Маркелу бросилось в глаза, что бедные мужики держатся наособицу, друг друга как бы чураются, — не то, что богатые, у которых, бывает, и стол общий, и работа артельная. Бедняк же вечно боится, чтобы его не объели, а для совместной работы объединяться тоже расчету нет: вдруг у соседей окажутся лошади или быки послабее — он ведь, скот-то, и так к концу пахоты готов на борозде ноги вытянуть... Так было спокон веков — все боязни да оглядки, потому-то и давили кланом своим богачи, хотя числом их было много меньше.

Против всяких ожиданий, земляки встретили Маркела с радостью и любопытством. Знали, откуда он пришел, догадывались — зачем. Видать, успели хлебнуть лиха по ноздри и не раз, наверное, говорили меж собой, как вырваться из кабалы этой каторжной, и каждый в отдельности задумывался не раз о злосчастной жизни своей. На парня налетели с расспросами, тормошили, торопили, не замечая его усталости.

— Нет, мужики, так дело не пойдет, — решительно выпрямился Маркел. — Забыли вы тут, под Колчаком, и обычаи наши русские. Гостя ведь накормить сперва надо, а потом и беседу с ним вести... Хорошо бы всех в кучу собрать, да вместе и поужинать, как вон кулачки-богатеи делают.

— А ведь и правда, мужики, язви вас в душу-то! — закричал Степша Буренков, хромоногий, но разбитной, веселый и горячий норовом парень. — Чем мы хуже других? Тока и знаем, што с утра до ночи хребтину гнем да как волки друг на друга косимся...

— Не шибко оно баско, вместе-то, — рассудительно прогудел старик Нечаев, дальний родственник Маркела. — Застукать могут за разговорами... За нами ить следят. То милиционеры, то дружинники частенько наезжают.

— Спужался, едрена корень! — кипятился Степша. — Да чо же это такое?! Скоро от самих себя прятаться зачнем!..

Его поддержали. Вскоре вездесущие ребятишки обежали все Еланские заимки, скликая пахарей в одно место. Мужики явились со своими тряпичными узелками, кто и горячую кашу, и кулеш в котелках притащил, — всего набралось человек с полсотни.

И вот запылал посреди поляны большой артельный костер, люди оживленно переговаривались, угощали друг друга кто чем мог.

— Вот так бы и жить сообща, в мире да радости! — не унимался Степша Буренков. — Скажи-ка теперь свое слово, Маркелка, не томи душу.

Маркел поднялся у костра и сразу выпалил:

— Пришел я за вами, мужики! Небось, слышали о партизанском командире Иване Чубыкине? Он зовет вас к себе... с оружием в руках за Советскую власть бороться.

— О-го!

— Круто берешь быка за рога, парень!

— А пахать и сеять кто же за меня будет? Можа, абмирал Колчак?

— Бабы с ребятишками работу закончить смогут, — насупился Маркел. — Прямо скажем, немного уж у вас тут осталось.

— Молоде-ец, — протянул старик Нечаев. — Не таких мы речей от тебя ждали...

— Каких же? Думали, я пришел Советскую власть вам объявить, которую кто-то уже завоевал, пока вы здесь пашете?

— Да каких деду еще речей надо? — поддержал Маркела Буренков. — У него все речи на спине прописаны. Заголи-ка, дед Нечай, рубаху, покажь те письмена, какие колчаки шомполами на спине твоей прописали! Еще тебе мало? Еще каких-то речей ждешь?

— А ты дак чо? Так счас прямо сорвешься и побежишь к Чубыкину? — окрысился старик Нечаев.

— Ну, можа, и не сейчас, — поумерил свой пыл Степша. — А итить все одно надо... Знать бы тока, верное ли дело затеял Чубыкин? В прошлом-то годе он тожеть вроде начинал, пугнул колчаков здорово, а потом опять все по-старому пошло...

— Потому и получилось так, что рассуждали многие, как вы вот сейчас — кто в лес, кто по дрова, — перебил Маркел. — Давайте, отсиживайтесь, ждите, когда свободу вам на блюдечке поднесут. Пусть другие воюют, кровь проливают, а вы — ждите с моря погоды... Хватитесь потом, да поздно будет. А ведь сейчас самое время выступать — весь урман поднимается. У соседей наших, в Тарском уезде, партизаны Избышева уже начали шерстить колчаков. Слышали, небось?