Я не отвечаю. Да, я твоя Жертва. И когда ты на меня вчетверо больше нужного потратишь, восстанавливать тебя тоже я буду.

Хуже всего, что даже после поцелуя в комнате виски всё равно сдавливает, и ты, разумеется, чувствуешь, особенно теперь, когда я проговорился. Себе я эту боль убирать не умею, а без твоего направленного воздействия она не проходит. Разве что вторую таблетку принять.

- Позволь, я вылечу, – просишь ты мягко. – Ты же знаешь, станет легче.

Я низко опускаю голову. Откажусь – ты обидишься.

- Чай остынет.

- Не страшно. Сделаем новый.

Твоё первое силовое касание я до сих пор помню. Не поцелуй, а как ты тронул губами мои пальцы, и у меня воли не хватило руку отнять. Такой дрожью пробрало, что пока ты меня у Недышащих отбивал, слёзы навернулись. Наверное, как раз тогда наша разница в возрасте сходу и пошла к чёрту.

Ты обмолвился пару лет назад, что сам не ожидал – ни головокружения, ни желания прижать и не отпускать. Ты же приказ шёл выполнять, а не...

Я потом полдня от тебя дальше двух шагов отойти не мог.

Ты сосредоточенно смотришь в никуда, прижимаешь к моим вискам твёрдые пальцы – и по голове волной проходят горячие мурашки. Даже зрение улучшается. Корни волос колет статическим электричеством, а так вполне можно жить.

- Спасибо.

Ты опускаешь руки, соединяешь кончики пальцев:

- Всегда пожалуйста.

- Только обещай, что никаких вмешательств без моего ведома! – Дожидаюсь кивка и скребу пятерней нестерпимо зудящую голову. – Ну почему ж потом всегда так чешется?

Ты улыбаешься:

- Вероятно, потому что природа силы сродни электрической.

Это я и сам знаю. Высоковольтные вышки, возле которых у нас самые жестокие бои были, не могли не навести однажды на размышления. Ты тогда удивился, что я без всякой теории верные выводы делаю.

- Ты весь день сегодня дома был? – спрашиваю, когда мы прибираемся на кухне и устраиваемся около приоткрытого окна курить. – Я думал, у тебя студия.

- Я раньше закончил, – ты прицельно стряхиваешь в пепельницу столбик пепла. – Клементин предупредила, что не появится, так что я уже в четыре распоряжался своим временем. Учёл, что ты не ждёшь меня сегодня, и решил поработать, чтобы освободить вечер.

- Ну и правильно, – я гашу окурок. – Закончил?

- Спасибо.

- Соби! – я даже языком щёлкаю от возмущения, но ты не принимаешь:

- Это благодарность за беспокойство. Я не могу быть вежливым?

Знаешь, где я твою вежливость видел?

Барабаню пальцами по подоконнику:

- Ты не ответил.

- То, что планировал сегодня сделать, закончил.

- Сколько осталось?

- Ещё четыре акварели, и будем заказывать каталог. Потом мне понадобится твоя фантазия для макета приглашения.

- А своей тебе не хватит? Я же ничего не понимаю в живописи!

- Не хватит, – откликаешься ты твёрдо и тоже гасишь дотлевшую до фильтра сигарету. – К тому же мне будет приятно, если ты примешь участие.

- Не льсти, а, – никогда не знаю, как на подобные заявления реагировать. – Я верно помню, что ещё пара месяцев есть?

- Два с половиной.

Значит, успеем. Ты всегда верно время рассчитываешь. И работаешь сейчас почти непрерывно, днём с учениками, вечером дома.

Ты закрываешь окно, убедившись, что дым вытянуло:

- Идём в комнату?

- Угу. Мерси за ужин.

Ты невесело улыбаешься. Я не понимаю:

- Что?

- Ты настолько не любишь французский… – Не вопрос, а утверждение. Я даже теряюсь от твоей уверенности:

- С чего ты взял?

- У тебя ругательные интонации.

- Просто никак от акцента не избавлюсь. Ты на нём как на родном, а я…

Я уже молчу про твой английский. Хотя нет, английский и у меня неплохой.

- Ты не прав, Рицка.

Ну и пусть. Отворачиваюсь к окну и бездумно уставляюсь в чернильные сумерки. Верно, я французский трудно осваивал, и привыкал долго. Но привык же.

– Слушай, мы двести лет гулять не ходили, – перевожу я разговор. – Давай в выходные до Тюильри доберёмся?

- Хорошо, – ты легко дёргаешь меня за косу. – В воскресенье я разбужу тебя пораньше.

- Ага, – я встречаюсь с тобой глазами: – Картину покажешь? Я честно не подглядывал незаконченное.

Ты киваешь и вновь отводишь с ресниц упавшую чёлку:

- Конечно. Идём.

Я слежу, как подходишь к торшеру, как разворачиваешь его, чтобы свет падал лучше. Каждое движение предсказать могу. Кажется, всю жизнь смотрю, как ты рисуешь. С самого знакомства… А через два месяца первая настоящая выставка.

Придут профессионалы и дилетанты, будут оценивать твои способности. И чёрта с два что-то поймут! Все посторонние всегда уверены, что тебе нравится рисовать бабочек. Переливы пыльцы, рваные полёты, ломкие крылья.

Я нахожу и сжимаю твою руку. Ты отвечаешь крепким пожатием.

На самом деле ты оживляешь тех, с ватмана в кабинете Ритцу. Меняешь им судьбы.

На акварели полуденный луг в твоей любимой «а-ля приме». Ты рассказывал, что она считается акварельной версией нашего суми-э – требует такого же сосредоточения и уверенности. Выглядит несерьёзно, кажется, раз-два и готово, а на самом деле каждый мазок спланирован, потому что времени мало. Всё пишется, пока краска не высохла, и не поправишь потом, любая линия окончательна.

А когда ты ещё и лист смачиваешь, я вообще стараюсь не шевелиться. Знаю по опыту: один лишний потёк при секундном промедлении, и ты выбросишь начатое. Я тебя так и не убедил, что со стороны никто не заметит. Тебе проще переделать, а мне жалко.

Ты долго удивлялся моему интересу. Я язык стёр доказывать, что если мне твои экзаменационные билеты по истории важны были, то живопись уж точно увлекательней. Ты внимательно выслушивал, а через день опять уточнял, не скучно ли мне на самом деле. Отходил от мольберта, потом как ни в чём не бывало брал следующий подрамник и начинал заново, потому что пока мы отношения выясняли, всё, естественно, засыхало. Эх, не повезло тебе, когда я это понял.

Зато больше не считаешь, что я из вежливости в детали лезу.

Белые облака на синем небе, золотящийся воздух – и лимонно-жёлтые махаоны над цветами. Ты, наверное, как раз их и доводил до ума, когда я пришёл. Они в другой технике, поверх неба и травы нарисованы. В верхнем правом углу вместо иероглифа подписи проступает полупрозрачный абрис крыльев.

- Здорово, – я с усилием разжимаю пальцы. Ты смотришь на картину, выискивая огрехи, и машинально разминаешь ладонь. Чёрт.

- Рицка, всё в порядке.

Что, затылком меня видишь?

- Разумеется. Чего ты не высвободился! – Я коротко стригу ногти, но какая разница. – Знаешь же…

- Знаю. Мне не больно. – И добавляешь уверенно: – Мне приятно, что ты думаешь обо мне.

Будто я мог бы не думать!

Ты оборачиваешься, вопросительно смотришь – и после моего кивка привычно поднимаешь руку, кладя ладонь мне на голову. Я прикрываю глаза, настраиваясь на твоё касание. Бери.

*

18.05 04.11.2011

current mood: crying

current music: Patricia Kaas

Открываю дневник спустя три дня после предыдущей записи. Между парами образовалось «окно», и у меня два с лишним часа свободного времени.

Кажется, я заигралась. Слишком долго притворялась, что мне всё равно – а теперь накрыло. Крашусь с утра, как на свидание, укладываю волосы, купила две новых блузки… Уговариваю себя, что делаю всё ради собственного удовольствия. Даже думать не хочу, зачем на самом деле, боюсь. И глаза чуть что на мокром месте, а я ведь не плакса!

А вообще я, собственно, не о том собиралась запись делать. Недавно подумалось: может, если буду заносить сюда мысли и воспоминания о Рицке, а потом перечитывать, лучше пойму его? Ох, ну почему для меня это так важно… Что ж, начнём, пожалуй, даже если кроме наблюдений у меня почти ничего нет.