— А я по твоей цепочке подумал, что вы сербские.

— Цепочка от матери-покойницы осталась. Она сербиянка была. — И стала Туся расспрашивать, как я попал на станцию Песочная.

Глядя на ее приветливое, загорелое до-черна лицо, я сказал:

— Туся, не скажи ты тогда, где ваши стоят, — я пропал бы. Но не будь я Маштак, а за твои добрые слова получишь от меня такие мирикля, какие ни одна цыганка сроду не носила!

Михала, как бешеный конь, вскочил на ноги. Глаза его забродили. Заскрипел он зубами, будто песок тер, отошел от костра и злобно позвал:

— Туся, поди сюда!

Что он шептал ей — до сих пор не знаю…

Принесли еду. Газун усадил меня, как гостя, рядом с собой. Михала опять сел возле Туей и на меня все взглядывал, злобно так, будто мне он весь шатер в карты проиграл.

Молча чавкали цыгане с голодухи, хватая деревянными ложками из котла горячую жижу с конопляным маслом. Не сравнить, конечно, такую еду с нашей, старой: кусок сала да чеснок плавает в котле. А то еще есть славная пища — «залозочка». В шивороте и задней лопатке барана попадаются шарики с ореховое зерно. Зовутся они «паркотиной». Так цыганки повырежут эту паркотину, ну, и приятная говядина получается, мягкая, не воняет потным.

Когда наелись, побросали ложки в пустой котел и вытерли рукавами и подолами масляные губы. Тяжело поднялась Туся. Должно быть, она наелась по горло после голодного дня. Она не имела права, как и все цыганки конокрадов, поесть одна, где-нибудь на стороне, а должна была принести свою наживу в табор и поделиться со всеми.

Туся сбросила шаль и беззаботно запела:

Подхватили горловым криком песню цыгане:

Далеко за Оку скакала наша песня…

Один Газун молчал. Он сидел, поджавши ноги под себя, важно следил за всеми и всматривался в черное небо. Зубы крепко держали трубку. Он часто хватался за шапку, то пялил ее на лоб, то отбрасывал набекрень. Должно быть, его беспокоили кони. Он почесал бока, кряхтя, встал и пошел к шатру. Я заметил в темноте, что он не дошел до шатра, остановился.

Слышу его голос:

— Маштак, поди-ка сюда.

Я быстро встал и подошел к вождю.

— Ты что будешь делать у нас? — спросил меня Газун.

Я открыл было рот, но он не дал мне ответить:

— Ты голодный, как волк. И мы не будем грызть бревна. Надо итти тебе с нашими цыганами за конями.

Приказание его итти «грэн тэ чурэс»[9]) мне было не по сердцу. Табор моего отца никогда не занимался конями. Наши цыгане сторонились конокрадов. Мы всегда меняли стоянку, если они становились по соседству. С ними рядом жить — беду наживешь: или поссорятся они за пустяк с нами и в драку полезут, или мужики из-за них ни за что изобьют нас. Мужики бешеные бывают, если коней их уведут, им тогда все равно какого цыгана поймать. Бывает еще и так, что нарочно конокрады воруют в той деревне, у которой наш мирный табор остановился, чтобы подозрение пало на безвинных цыган.

Но делать было нечего. Надо было подчиняться вождю. Я молча кивнул. Газун, толкая меня в спину, подошел к костру. Ребята еще не спали: они плясали в кругу поющих цыган.

— Авэла, рэндо исыс![10]) — криком прекратил пение и пляску Газун и спокойно приказал — Принесите уздечки.

Все присмирели, поняли… С дракой побежали ребята в шатры и, запыхавшись, принесли три уздечки.

— Хорошая ночь вас не ждет, — сказал Газун и раздал нам троим уздечки— мне, Михале и Федуку.

Загорланили цыгане, как итти и как брать коней. Мать Михалы орала больше всех.

— Замолчите! Без вас они хорошо знают, — заглушил всех Газун. — Ну, подвязывайтесь, и сядем.

Мы трое подпоясались уздечками, и все с нами разом сели на траву, зажали зубами нижнюю губу, чтобы никто не проронил ни слова. Плохо тому будет, кто скажет в такое время одно хоть слово. Плохо, если кто шевельнется. Так изобьют, что через месяц не встанешь…

— Ну, удача будет, — тихо сказал Газун, видя, что никто не нарушил молчания, и встал. — Идите по шатрам, просите у угодника помощи.

Нет у конокрадов большего святого, как Николай-угодник. Со всеми хлопотами к нему лезут цыгане. Конные ярмарки в праздник Николая-угодника считают они самыми прибыльными. Без молитвы угоднику никакой конокрад не пойдет на кражу.

— Без Николая не украдешь и клячи, — говорят они. — А с его помощью и у бога словчишься своровать коня из рая.

Я вошел в шатер Газуна. Поставил Газун к самовару иконку.

— Молись моему Николаю, — сказал Газун и поднял полог шатра, чтобы свет от костра упал на иконку, а затем стал сбоку наблюдать, как я буду просить помощи.

Я встал на колени. Вслух говорил слова и крестился с поклонами. Молитвы я не знал никакой, как не знает ни один цыган. Я говорил Николаю свою просьбу, как простому человеку. Молитву конокрадов я слышал раньше.

— Николай-угодник, я тебя озолочу! — умолял я блестевшую от костра медную иконку. — Я свечку куплю и для тебя зажгу. Я для тебя что угодно сделаю. Скажи ты только своему богу, чтобы он помог нам коня добыть.

— Не одного, говори, а четырех коней, — тихо поправил Газун.

— Помоги четырех коней добыть.

— Скажи ему, что ты поделишься с ним, — шепнул Газун мне на ухо.

— Поделюсь с тобой, — обещался я. — Николай, тэ хав мэ цирэ кхула…[11])

В одной цыганской сказке говорится, что Николай дал клятву: «Сдерите с меня шкуру, поломайте мои кости, если я не помогу цыганам коней своровать». И когда бывает неудача в краже, приходит цыган в табор злой, хватает иконку, бросает ее из шатра и говорит цыганам: «Обманул меня Николай!» Но когда успокоится, поднимает иконку и кладет ее обратно под перину.

После молитвы собрались мы у костра. Пели, плясали и галдели, как на базаре. Женщины были больше всех рады нашему уходу. Они знали, что с кражей коней убавится у них заботы о прокорме табора. Туся закидывала вверх голову и насвистывала песню.

— Ого, здорово свистишь! — похвалил я ее. — Ну и девка ты! Стоишь ты хороших мириклей.

— Бэнг![12]) — озлилась Туся и, увидя, как шагнул ко мне Михала, отбежала в сторону.

— Маштак! — прошипел Михала. — Не крути девке голову! Туся — моя невеста.

— Дурак ты! — ответил я ему. — Да я и не собираюсь на ней жениться…

Но тут прорычал около уха Газун:

— Смотрите, попадетесь кому на глаза — сам я надаю вам кнута! — и махнул рукой, будто выпроваживал нас. — Ну, убирайтесь! Угодник вам в дорогу!

И мы пошли. Ночь была так черна, что, идя рядом, мы не могли видеть друг друга. Дорогой я говорю Михале:

— Должно быть, у тебя и у матери твоей порода злая.

Остановился он да как закричит на меня:

— Ты будешь молчать?..

Плюнул я и не стал с ним спорить.

Рассказывать, как коней брали, не буду. Всем известно — хоть цыган, хоть и не цыган — все одинаково коней воруют. А так ничего не произошло, о чем можно было бы рассказать.

Был скучный полдень, когда я вернулся в табор. Ветер нагнал на небо серых туч. Он со свистом нападал на шатры. Усталый от ночного дела, я растянулся на траве, проклиная свою долю. И вышел же такой случай — связаться с конниками! Не пожелал бы я врагу такого мученья! Лучше с утра до ночи колесо крутить на заводе, чем мучиться в темени по полям да трястись, как бы не набросились мужики и не долбанули по голове. Весь в грязи; рубаха потом воняет; на зубах песок трется; в сухом горле будто лучина торчит и колет занозами, когда глотаешь. После таких делов покупаться бы, белье мытое одеть да пожрать хорошо. Скажи такую жалобу Газуну, да он тебя обругает да еще застыдит перед всеми цыганами.