Тогда Гааз снисходительно улыбался горячности и живописности речи Кюстина. Федор Петрович за свой долгий век привык, что красноречивыми пышными фразами прикрывается глупость. Но маркиз Астольф де Кюстин оказался не столь уж глуп — больше десяти лет прошло после их встречи, а его слова все помнятся. И часто, проезжая по Красной площади, особенно вечером, кажется Гаазу, что бурые кремлевские стены дышат скверной, а из глубины подземелий исходят таинственные звуки, словно кто-то силится покинуть могилу.
И вся Москва спокойно спит,
Забыв волнение боязни.
А площадь в сумраке ночном
Стоит, полна вчерашней казни.
Мучений свежий след кругом:
Где труп, разрубленный с размаха,
Где столп, где вилы; там котлы,
Остывшей полные смолы;
Здесь опрокинутая плаха;
Торчат железные зубцы,
С костями груды пепла тлеют,
На кольях, скорчась, мертвецы
Оцепенелые чернеют…
Гнедок с Ганимедом понесли смешного чудака-доктора по Москворецкой улице, оставив Красную площадь справа. Да, как не грустно признавать, прав застреленный на дуэли Пушкин — жутко здесь в сумраке ночном. А в те далекие времена, когда «Русская правда» сменилась Шемякиным судом и московской волокитой, было, наверное, совсем невмочь жить человеку.
Сказывают, что здесь, с Набатной башни — каменного шатра, водруженного на Кремлевскую стену, — любил царь Иван Васильевич поглядывать на казни, совершаемые по его велению. Что сюда, к Лобному месту, названному так в память об иерусалимской Голгофе, просил отнести себя Гришка Отрепьев, обещая тогда объявить истину всем людям. Здесь совершались казни, молебства, объявлялись указы, смертные приговоры. Отсюда провозглашали наследников и царей, напутствовали войска, благословляли народ. Здесь зарождались бунты, витали тайные слухи, дремала дерзкая ересь…
Но все это уже позади, Гнедку с Ганимедом не до прошедшего, они хоть и не шибко, но все вперед и вперед. Слева остались лавки с москательным и скобяным товаром, справа витиеватый собор Василия Блаженного, про который немало сказывают добра и зла, и пошел спуск на мост, который перенес гаазовскую пролетку в Балчуг. Форпостом встали знаменитые Москворецкие бани, следом потянулись склады и каменные особняки, в которых хозяйничали проворные бакалейщики. Именно здесь, в непролазной грязи, возле церкви Георгия в Ендове, уже упомянутый (слава богу, не к ночи) Иван Васильевич Грозный поставил первый царев кабак. Нововведение прижилось, и три века спустя, в нынешнем 1852 году, кабаков на Руси стало (если верить статистике, во имя народного спокойствия и неведения исключенной с 1844 года из гимназического курса) в восемьдесят тысяч раз больше.
Но вот Гнедок с Ганимедом спустились в Замоскворечье, свернули в широкий проулок, и пролетка мягко покатила по безмолвному захолустью, где ни проезжего, ни прохожего, лишь бесконечные глухие заборы с добротными железными воротами на запоре. За ними глухие обширные сады, оголодавшие цепные псы, каменные дома с вечно опущенными на окнах занавесками. Здесь поселился крепкий, хитроватый простолюдин: торговцы рогожей и золотом, уксусом и американской хлопчаткой. Чиновники средней руки тоже не брезгуют снять уголок в Экиманской или Пятницкой части. Отсюда и до присутствия пешком не так уж далеко, и до невесты тож…
Егор, малость поплутав, наконец по аляповатой, похожей на пузатый самовар церкви признал место и, уверенно подкатив к ярко-зеленому забору, постучал рукоятью кнута по железу.