Он подходит к Нестратову, спрашивает:
— Грустим?
— Красиво! — неожиданно и совершенно не в тон заданному вопросу отвечает Нестратов, и Лапин, даже поперхнувшись, восторженно кричит:
— Красиво?! Ах ты, пропади ты пропадом! Профессор, вы слышите, что говорит академик? Он говорит, что ему здесь нравится…
Нестратов тычет носком ботинка в настил плота:
— Мне не здесь нравится. Мне — вон где нравится! — И он обводит широким жестом руки гладь Камы, высокое небо с быстрыми и легкими вечерними облаками, зеленые берега.
Наступает молчание.
За деревьями на берегу открываются палатки пионерского лагеря. Стайка голоногих ребят с визгом и хохотом мчится к воде. Звучит отчетливый и звонкий сигнал пионерского горна.
Лапин произносит нараспев:
— Спать, спать по палаткам!‥
— Тьфу ты, какая вдруг старина примерещилась, — медленно, со странной улыбкой говорит Чижов, — лефортовская окраина, речка Яуза…
— Наш дырявый фрегат, — подхватывает Лапин.
— А это помните? — спрашивает Нестратов. Расстегнув ремни чемодана, он открывает ключом замысловатый замок, поднимает крышку и достает с самого дна затрепанную ученическую тетрадь, на обложке которой корявыми буквами написано: «песильник».
— Песенник! — благоговейным шепотом произносит Лапин. — Честное слово, это же наш, тот самый, лефортовский песенник! А я ведь думал, что ты все позабыл, капитан.
— Как видишь, не все, — усмехается Нестратов.
Чижов после паузы торжественно предлагает:
— Что ж, братцы, споем, раз такое дело?
Лапин листает тетрадь.
— Которую?
— Открывай пятнадцатую страницу.
— Там же дырка прожженная, — задумчиво улыбается Лапин.
Чижов берет гитару, настраивает ее и, закинув голову к небу, начинает:
В тот год еще будила нас
Походная тревога,
Царицын, Фастов и Донбасс,
Военная дорога…
Чистым баритоном вступает Лапин:
И шли полки в последний бой,
Вперед — сквозь непогоду,
За отчий дом, за край родной,
За счастье и свободу.
И низким, как рокочущий гром, басом подхватывает песню Нестратов:
Ну что ж, друзья! Споем, друзья!
Споем про дальние края,
Про битвы и тревогу,
Про то, как он, и ты, и я,
Про то, как вышли мы, друзья,
В нелегкую дорогу!
* * *
Смеркается.
Вдалеке, за речным перекатом, появляется ярко освещенный, ослепительно белый на фоне потемневшего неба пароход «Ермак». Он быстро нагоняет плывущий по течению плот.
Несется над водой песня:
Припомним славные года
Работы и ученья,
Мы возводили города,
Меняли рек теченье.
Турксиб, Донбасс и Днепрострой,
Овеянные славой!
Как много дел для нас с тобой
Для паренька с заставы.
Громовой бас Нестратова перекрывает голоса Лапина и Чижова:
Ну что ж, друзья! Споем, друзья!
Споем про синие моря
И вдохновенья ветер…
Пароход подходит близко. Уже становятся отчетливо видны освещенные бортовыми огнями фигуры людей, стоящих на верхней палубе и внимательно слушающих песню.
Про то, как он, и ты, и я,
Про то, как жили мы, друзья,
На этом белом свете!
Люди на палубе аплодируют.
Последние лучи заходящего солнца ярким пламенем освещают корму, на которой стоят Наталья Сергеевна Калинина и Катя. Нестратов толкает Чижова:
— Ты взгляни. Чижик, какие красавицы, а?!
— И верно! — искренне восхищается Чижов. — Взгляни, Александр Федорович!
Лапин медленно поднимает голову и вдруг, вздрогнув, стремительно вскакивает.
Все дальше и дальше уходит по реке пароход.
— Что ты? — смотрит на Лапина Нестратов. — Что с тобой?
Лапин отвечает не сразу:
— Да нет. Почудилось.
И, потянувшись за гитарой, он трогает пальцами струны, усмехается и с внезапной силой начинает петь:
На заре туманной юности
Всей душой любил я милую,
Был у ней в глазах небесный свет,
На лице горел любви огонь…
На палубе парохода темная женская фигура, метнувшись к борту, стискивает руками перила, вслушивается. Плот кажется неясным пятном на воде. В туманном вечернем воздухе отчетливо слышны слова песни:
Что пред ней ты, утро майское,
Ты, дубрава, мать зеленая,
Степь-трава — парча шелковая,
Заря-вечер, ночь-волшебница?
9
Все дальше и дальше уходит по реке пароход.
У борта, кутаясь в пуховый оренбургский платок и как-то странно, напряженно улыбаясь, стоит Наталья Сергеевна. Рядом с нею Катя.
Издалека из вечернего сумрака доносится песня:
Хороши вы, когда нет ее,
Когда с вами делишь грусть свою,
А при ней вас хоть бы не было,
С ней зима — весна, ночь — ясный день…
— Ой, Наталья Сергеевна! — Катя испуганно смотрит на Наталью Сергеевну. — Вы плачете?!
Наталья Сергеевна улыбается сквозь слезы:
— Нет, ничего, причудилось… Песня… Я давно ее не слыхала. И совсем уже издалека долетают последние слова:
Не забыть мне, как в последний раз
Я сказал ей — прости, милая!
Так, знать, бог велел — расстанемся,
Но когда-нибудь увидимся…
Песня смолкает, и теперь становится слышно, как работают в трюме парохода машины, как с шумом расходится за кормой вода, как хрипло кричит стоящий с лагом матрос:
— Семнадцать… Семнадцать с половиной… Семнадцать…
Наталья Сергеевна неторопливо достает из сумочки пачку папирос, спички, закуривает.
— Наталья Сергеевна, — огорченно говорит Катя и заглядывает Наталье Сергеевне в лицо, — вы же бросили курить!
Наталья Сергеевна грустно усмехается:
— Расстроилась… Глупо! — И, помолчав, продолжает: — Эту песню восемь лет назад пел один человек. Я проходила практику под его руководством, и вот… Ну, мы с ним дружили. И вот он пел тогда эту песню.
Катя с заблестевшими глазами придвигается к Наталье Сергеевне, берет ее за руку, спрашивает шепотом:
— Вы любили его, да? Ну, Наталья Сергеевна, вы скажите, вы любили его?