Ночевали то в поле, то в избах. Командир эскадрона, разбитной майор из поповичей, ловко отыскивал в разорённой деревне квашеную капусту для щей, а случалось — и кусок сала.

Было третье утро пути, прохладное, солнечное, когда впереди, в недрах зарослей, родился гул. Подобный канонаде, он нарастал и ширился. Поток Наровы, свергаясь с каменной ступени, рвался к морю. Пахло горелым. Война здесь оставила глубокие раны. Из траншей веяло смертью. Пожарища сомкнулись в одну чёрную ткань траура.

У Доменико есть время в Нарве. Он осматривает старый собор, — огромный, богатый, впору крупному городу. Рядом с ним миниатюрная ратуша, завершённая всего двадцать лет тому назад. Тонкая острая башенка. Зодчему нужно понять облик города, чтобы триумфальные ворота стали неотъемлемой частью. Здесь северная готика, строгая, стрельчатая, далёкая от московского буйства красок, от московской филиграни.

«Царя я не застал и рискую не угодить ему. Он полагается на мой вкус. Ворота велено делать деревянные, временные — затем их воспроизведут в камне, для чего имеются залежи прекрасного белого камня и умелые, известные и в окрестных краях резчики».

Отец прочтёт с интересом. Он строитель и не чужд архитектуре.

Дальнейшее — для дочери. Лючии уже семь лет, она страшно любит сказки.

«В давние времена тут были великаны. Один из них сел на выступ скалы отдохнуть. Потянулся к реке, бежавшей вдали, провёл ногтем борозду, направил реку к себе. Ему надо было вымыть ноги. С тех пор там огромный, гулкий водопад».

В следующем письме, спустя месяц, Доменико сообщил, что он возвращается в Петербург, так и не увидев царя. Ворота готовы, начальствующими лицами похвалены.

Царское спасибо зодчий услышит позднее.

Дерево с годами ветшает. Ворота не дождутся перевоплощения в камень и для потомков не сохранятся. Сам зодчий очень гордился своей работой в Нарве. Поездка оказалась для него значительной.

В альбоме Доменико — ратуша. Белая, лёгкая, она сияет, словно проблеск надежды в разгромленном городе, ибо создатель её — истинный художник. В чём же его секрет? Башенка узкая, хрупкая по сравнению с массой постройки, и, однако, они неразделимы.

Этого и не хватает будущему Адмиралтейству — единства частей. Прежние эскизы забракованы теперь окончательно.

Начинать сначала...

После Нарвы зодчий более уверен в себе. Иногда реро своевольничает. Не сметь, не отступать от условий, поставленных царём!

На всякий случай, проверяя память, Доменико развёртывает тугую трубку чертежа. И, кажется, слышит голос Петра.

«Амбар буерный делать», «канатный сарай» — гласят собственные его надписи. Буквы бегут, словно задыхаясь от спешки. План общий, показаны лишь размеры и назначение построек. Сараи, где надлежит мастерить разные детали кораблей, располагаются буквой «П», концами к Неве. Они охватывают двор, длина которого по берегу четверть версты, ширина вдвое меньше. На нём царь обозначил эллинги для сборки судов — тоже нетерпеливо, сплошным разлинованным прямоугольником. Слева от кузницы — два мелких квадрата... А снаружи смотреть — крепостной вал, амбразуры, наполненный водой ров, палисад.

Доменико рисует, стоя мысленно на берегу Невы, глядя вглубь двора. Впереди — главное здание. Сараи примыкают к нему справа и слева, штаб флота в одном строю с мастерскими — лишь слегка выдвигается вперёд. На плане его нет, царь только показал, царапнув ногтем, место.

Тут и загвоздка, как говорят русские. Меткое выражение... Гвоздём засела в мозгу башня главного здания-бумаги потрачено ужас, варианты не счесть, но покоя нет. Падает башня. Не в том ли причина, что штаб-квартира чересчур слита с мастерскими, чуть выше их ростом и башня вырастает внезапно, без перехода.

Попытаться поднять здание... Так, как поступил шведский зодчий, автор ратуши в Нарве. Он возвысил крыльцо, крышу и сузил её кверху. Башенка незыблема.

Выше, выше кровлю...

Фортификатор преодолевает себя. Мешала привычка к формам приземлённым, естественной былаг одинокая сторожевая вышка над ровным горизонтом стен. Забыть!

Ещё эскиз, ещё... Движение ввысь теперь уступами — одного восьмерика будет мало, нужен второй, под шпиль. Рождается ощущение успеха, сперва робкое... Последнее слово за царём. Доменико разглядывает рисунок придирчиво — где-то, возможно, кроется упущение. Да, надо уметь услышать жалобу конструкции, — говорил в Копенгагене коллега-француз. Сто раз представляет себе Доменико, как он показывает царю Адмиралтейство — величавое, завершённое в столице мирной, отбившейся от врагов.

— Мои фантазии, — скажет он, если волнение не лишит языка.

«...Мы чаем во втором или третьем числе будущего месяца отсель поехать и, чаем, аше бог изволит, в три дни или в четыре быть в столицу (Питербурх)».

Писано на Олонецкой верфи 28 сентября Меншикову. Впервые, чёрным по белому, царской рукой — столица. «Питербурх» — в скобках: дескать, не новость для губернатора, но напомнить надо. Подписано с лихим размахом, — итоги кампании радуют Петра, в особенности взятие Нарвы.

Тем огорчительнее поведение сына. Алексей, находясь в войсках, от службы отлынивал. От пушечной пальбы, вишь, голова болит и муть в глазах, слепота. Зрелище мёртвых истерзанных тел привело в обморок, будто субтильную девицу. Разгул солдатни в городе, после штурма, потряс до того, что приключилась горячка. Лекарь клал компрессы и поил отварами.

Никифор Вяземский, воспитатель царевича безотлучный, чтец и нянька, докладывал:

   — Гипохондрия у их высочества. Мне, говорит, лучше бы в монастырь.

   — Ты внушил небось, — разгневался царь. — Псалмы поёшь над ним, сопля!

   — Да ни в жисть! — завопил Никифор. — Науки разные оглашаю... Про Александра Македонского...

Барон Гюйсен учеником доволен. Принц имеет склонность к географии и к языкам. Нельзя отрицать и охоту к экэерцициям, к верховой езде, фехтованию. Настроения нарвские барон объясняет молодостью лет, слабостью нервов.

Пройдёт детство... Царь не сомневается в этом. Видит наследника всех его дел, мощного монарха в столице, уготованной для него, пожавшего плоды побед. Иначе быть не может. Однако отсутствие сына среди воинов, празднующих викторию, было нестерпимо. Навестил болящего, в притворстве обвинить не смог, но и утешать не стал. В ответ на упрёки Алексей плакал, рассердил слезами. Разговора хладнокровного опять не получилось.

Наставление письменное твёрже. Поразмыслив, Пётр оставил сыну памятку:

«Я взял тебя в поход показать, что не боюсь ни труда ни опасностей. Я сегодня или завтра могу умереть, но знай, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру. Ты должен любить всё, что служит к благу и чести отечества, должен любить верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои...»

Обдумано каждое слово. Отец не вечен — истина сия тронет же сердце...

«...Если советы мои разнесёт ветер... то я не признаю тебя своим сыном».

Упреждение столь грозное — впервые. И ладно. Проглотит сын горькую пилюлю, спохватится. Не ребёнок, скоро невесту ему подбирать. Царь дал волю негодованию и себя этим успокоил, отбросил докучливую семейную заботу. Обратился к делам неотложным.

Взяв под команду вереницу судов, доставил их в Шлиссельбург, а оттуда в Петербург. Под парусом, словно на крыльях... 11 октября вечером обедал у губернатора, был весел.

У Данилыча скопились книги, присланные царю из-за границы. Гистория знаменитых походов, расчёты кораблей, басни Эзопа...

   — Тоже перевести. — Пётр листал басни. — Полезное чтение... Гляди, лягушка раздулась, лопнет, от гордости погибнет. Вроде тебя ведь.

Смеялся, совал под нос камрату картинки. Потом заговорил об Алексее.

   — Попы ему фимиам кадили, не выветрилось... Царевич божьей милостью... А он в полку прежде всего сержант.

Распалившись, царь двинул кулаком по столу — посуда подпрыгнула, соус разлился.