В остерии было тесно, он невольно встречал рукой её бедро, её грудь. Спросил, будет ли она в воскресенье на мессе. Гертруда кивнула в ответ, синева её глаз обдала теплом.

Зимней ночью Гертруда пришла — без кровинки на щеках, дрожащая от холода и страха. Чудилось, что кто-то крался следом. Доменико снимал с неё офицерский кафтан, башмаки пехотинца. Отвела его нетерпеливые руки, сама скинула нижнее, аккуратно сложила на лавке. Обернувшись к изображению мадонны, прибитой к стене, попросила у неё прощения и, зябко вздрагивая, упала на кровать, зарылась в медвежью полость.

Допустила мужчину не сразу. Кровать скрипела, за окном истошно выла собака, и он, изнывая от нетерпенья, согревал, покорял прохладное тело, в котором упрямо бился испуг.

Уйти хотела затемно, он воспротивился, они чуть не поссорились после первых объятий. Уверяла, что за ней следят, сплетничают и непременно донесут священнику.

Доменико заварил чай, достал пирог, присланный родными, из миндаля, зелёных апельсинов, — железно твёрдый. Гертруда быстро разгрызала его крепкими зубами. Сказала, что весной уедет к себе в Галле.

   — Кто у тебя там? — спросил Доменико.

   — Никого.

   — Так зачем же?

Она вскинула тонкие, отливающие медью брови, глянула с укором, — до чего, мол, недогадлив.

   — А куда? В содержанки к тебе?

Прямота смутила его. Она замолчала, взгляд вонзался, требовал ответа. Конечно, она не уедет, если...

   — Нет, — произнёс он. — Мы поженимся.

Гертруда уловила сомнение в тоне Доменико, и они минуту смотрели молча друг на друга, задержав дыхание, словно перед прыжком.

   — Мы поженимся, — повторил он твёрже.

Будь что будет, она нужна ему. Появится жена, хозяйка в унылом жилье... Потом он мысленно перенёс Гертруду в Астано, начал рассказывать об Астано, о Монте Роза, одетой сейчас цветеньем каштанов.

Январским морозным утром Петербург услышал пушечный гром. Стрелял Кроншлот. Неугомонный Майдель вздумал овладеть им внезапно — тысячный отряд совершил ночной переход по белой глади залива. «Проводник заблудился, провёл мимо, русские всполошились», — записал с чьих-то слов Адлерфельд, объясняя провал операции. В действительности Кроншлот ожидал налёта. Солдаты постоянно обкатывали лёд вокруг, создали преграду неодолимую.

Тысяча семьсот пятый год родился воином.

Брюс и Трезини в городе безвыездно — смотрят, везде ли надёжна защита. Куда теперь нацелится Майдель? Не покусится ли Анкерштерн проникнуть в Петербург мелкими судами? Какие фарватеры изберёт в дельте? Наиболее уязвимы Каменный остров и Васильевский. Архитект обрамляет их полукружиями редутов, молчальник Рольф исполняет прожекты начисто, преданно глядит в глаза. Сойдёт снег — тотчас нарядит комендант ватаги подкопщиков.

Губернатор — гость в Петербурге редкий. Прибыл в ростепель, уставший от московских пиршеств. Направлялся на театр войны. Сказал, что и женщины понюхают пороха — невеста его и Екатерина. Обеим велено посетить главную квартиру.

   — А то одарят курвы — не отмоешь. А ты, Диманш, не боишься?

Итальянское имя Доменико, сиречь воскресенье, перевёл на французский. Архитект покраснел.

   — С майоршей не сладилось, что ли? — допытывался светлейший. — Обижаешь свата.

Не забыл разве? Однако царь сватал усиленно — в остерии, когда праздновали закладку Адмиралтейства. Посадил Доменико и Гертруду против себя, соединил их руки, запел голландскую свадебную песню.

   — Женитьба зачем? — пожал плечами архитект. — Жениться и уехать?

   — Домой тянет?

   — Пора уже...

   — Побудь ещё... Фортификацию сдашь — потом езжай! Жалованье прибавим.

Редуты, расположение их губернатор одобрил. Радость невелика. Значит, построишь — и отправляйся! Для его светлости ты фортификатор. Может, и для царя... И больше ты не нужен. Не тебе завершать Адмиралтейство, воздвигать столицу. Царь пригласит зодчих знаменитых — не чета какому-то Трезини из Астано...

Он подозревал это. Намёк достаточно ясен. Да, не нужен больше, не нужен…

   — Жалованье прибавим, — повторил губернатор.

Доменико отшатнулся.

   — Нет... Прошу Baс!

Светлейший так и не понял ничего. Доменико замкнулся, затаил боль. Кинулся к Брюсу, но, устыдившись, выдавил:

   — Не любит меня губернатор.

Комендант улыбнулся:

   — Полно! У него семь пятниц на неделе.

Чуть полегче стало.

Зима уходила нехотя; снег, за ночь отвердевший, превращался в слякоть, душили туманы. А в Астано цветут сады... В сновидениях оживало детство.

«Я увидел козлёнка, того самого, — он лизал мне щёку. Затем мы попали на льдину, она трещала под нами, я очнулся от испуга».

Девять лет ему было... Дорога к озеру, к пристани, шла через Астано, по ней гнали скот, проданный на бойню, — кормить город Лугано. Козлёнок отстал от стада. Маленький, чёрное пятнышко на лбу, шерсть длинная, почти до земли. Доменико не окликнул погонщиков. Спрятать малыша, спасти... Привязал на винограднике, бегал туда, носил еду. Через несколько дней козлёнок пропал. Убежал, или утащили его... Доменико плакал и сквозь слёзы признался старшим в своей проделке. Отец сказал, что это воровство, отхлестал ремнём.

Сон и пережитое — всё просится на бумагу. Письмо необычно длинное. Доменико беспокоится: здоровы ли родные? «Надо мне возвращаться, хватит ходить по предательскому льду. Царь доволен мной, труднее служить губернатору. У него на неделе семь пятниц, как говорят русские. Но покинуть сейчас Петербург невозможно. Было бы нечестно бросать начатое».

«Благословите меня, я женился, — сообщил Доменико родным. — Её зовут Гертруда, она немка и нашей веры, вдова офицера, очень чистоплотная и прекрасная кухарка. После венчанья мы приняли гостей — господина Брюса с женой и вице-адмирала Крюйса[56]. Гертруда умудрилась испечь хлеб с тмином, сладкий пирог, нафаршировала баранину. Жаль, нет у нас кукурузной муки для поленты».

Снова побились об заклад Анкерштерн и Майдель — отнять у царя Ингрию, Петербург разорить.

Сил прибавилось на море и на суше. Имеются сведения лазутчиков и добытые тайным образом карты. Анкерштерн обещает банкет на флагманском своём корабле в честь победы, не позднее середины июня. О флоте русском адмирал отзывается со смехом. Где левиафаны, которыми хвастал Пётр? Лишь с портрета грозят. Командует норвежский мужик, такелажник какой-то!

Пётр и своих привёл в замешательство, когда нацепил на треуголку Крюйса кокарду вице-адмирала. Просоленный моряк, изведавший нравы всех океанов, он воевал разве только с пиратами. Чем приглянулся царю? Ведь первая их встреча, шесть лет назад, едва не кончилась ссорой.

Волонтёр Питер Михайлов увидел Крюйса на Ост-Индской верфи за работой. Обер-мастер такелажа, он вязал хитрейший морской узел и ворчал, раздувая ноздри крючковатого носа.

   — Вылупился... Шляются тут...

Ловкие, цепкие руки зачаровали Петра. А норвежец терпеть не мог праздных зевак. Тогда только подобрел, когда великан-московит сам сплёл два конца троса точно так же.

Царя предупреждали: характер у норвежца скверный. Ужиться с ним тяжело, придирчив невозможно. Стонут от него работники.

   — Злой мастер, ух злой! — нахваливал Пётр. — Авось шкуру спустит с лентяев.

Нанялся Крюйс охотно. Хаживал он к Новой Земле, промышлял тюленя, с русскими ладил. Война лишь раззадорила. Для норвежца Карл — поработитель.

Первые слова, услышанные от него на российском флоте, были бранные. Подобно урагану его появление. День-деньской распекал подчинённых, вечерами строчил петиции:

«На 1500 человек в судовых командах 600 ружей. Не хватает и кремней. Чинить ружья в крепости отказываются, а сами не можем за неимением инструмента».