Худо закреплённая пушка вызывала вспышку ярости, как равно и щербина на палубе. Клялся уехать сейчас же, бросить к чёртовой матери плавучий грязный свинарник, ораву олухов и нерях. А через пять минут, выловив из котла кусок тухлого мяса, кидался искать виновных. Воров — интендантов, родовитых белоручек и зазнаек, обижающих матроса, — норвежский мужик ненавидит люто. Полетели жалобы — царь и адмирал Апраксин то и дело вынуждены разбирать.

Среди врагов Крюйса — Александр Кикин, бывший волонтёр. Оттеснённый Меншиковым, он затосковал, стал нерадив. Заготовка мачт в приладожских лесах опостылела, оттого и изделия с изъяном, а Крюйс бракует беспощадно.

Из кораблей, зимовавших в дельте Невы, он отобрал восемь годных для боя фрегатов — по двадцать четыре орудия на каждом, пять двенадцатипушечных шняв, два брандера и несколько многовёсельных галер.

«Июня в 4 день поутру, — повествует «Журнал», — когда ветер был вест-норд-вест, увидели неприятельский флот, на всех парусах идущий к Котлину острову...»

Утро было ясное, вода лучисто серебрилась. Кровавый отблеск кинул в неё сигнал наступления, поднятый на шведском флагмане. За ним, осторожно прощупывая глубины, пытаясь развернуться, двигались семь линейных громад, с числом пушек от 54 до 64, шесть крупных фрегатов. Самый меньший из них нёс 28 орудий, самый большой —36. Кроме того, Анкерштерн вёл две сорокапушечных плоскодонки, две шнявы, два брандера. Назначение последних — устремиться с попутным ветром на цель с грузом пороха, без людей, и взорваться.

«...и, не дошед до Кроншлота с милю небольшую, стали на якорь, а около 10 часа пред полуднем из онаго неприятельского флота 6 фрегатов, подняв парусы, пошли под самые пушки Кроншлотския...»

Крюйс был в готовности. Лазутчики извещали его загодя о силе и движениях Анкерштерна. Фрегаты и шнявы выстроились углом — длинной шеренгой вдоль Котлина, короткой — между островом и Кроншлотом. Защиту дополняют рогатки на якорях, поперёк фарватеров. Шведы приближаются медленно, пушкари с обеих сторон выбирают мишени. Грянула Ивановская батарея, за ней, окутавшись дымом, форт. Шведские фрегаты ответили впопыхах, беспорядочно и отступили. Крюйс следил за ними с мостика своего «Дефама», выслал дозор.

На копорском берегу, южнее Петербурга, занялся пожар. Шведы, высадившиеся там, жгли крестьянские дома, свежевали скотину. Но конечно же манёвр сей не ради одного продовольствия. Вице-адмирал Депру, командующий фрегатами, вызывал сразиться в открытом море.

   — Нашёл дурачка, — хохотал и ярился Крюйс. — Ага, убираешься, тысяча чертей тебе в зубы!

Депру, погрузив мясо, отплыл и присоединился к своим. Ночь прошла спокойно. На другой день шведы подступили снова, фрегаты Депру — ударная часть флота — начали палить по Котлину, по лесистой косе, где расположился полк Толбухина.

«...И палил из пушек своей эскадры на тое косу довольно; однакож ни малого повреждения оною стрельбою нашим не учинил, для того что помянутый полковник Толбухин во время той стрельбы людям велел лечь...»

Полковые пушки — их всего три у него — молчали, солдаты замерли в траншеях, в ямах, нарытых вразброс. Шаутбенахт решил, что сопротивление подорвано, и приказал спускать шлюпки. Погода была «изрядная», посудины, набитые стрелками, зачерпывали волну, подставляли борт — велик был соблазн спустить курок. Когда же разрешат?

Шлюпки уже встретили отмель, врубались в песок, кренились, высыпая королевских гренадеров, синие мундиры почти сливались с поверхностью моря. Десант выбирается на косу. Отряхиваются, вломились в заросли — сотню с лишним насчитал Толбухин, глядя с сосны.

«...Тогда наши встав начали по них стрелять, как из мелкого ружья, так и из трёх пушек дробью, от чего неприятель пришёл в конфузию, и тут их на месте осталось с 40 человек, да в полон взято 31 человек (между которыми несколько человек было офицеров); а остальные с берега побежали в той конфузии на свои суда, и будучи в такой конфузии те свои суда опрокинули, от чего многое число их потонуло...»

Орудия корабельные вмешаться не успели — так быстро растаял десант. Зато далеко разносился хриплый голос ликующего Крюйса, честившего шведов на дюжине языков. Владел он, побыв у поморов, и русской бранью, но применить остерегался, понеже царский указ строжайше запрещает «мерзкий морской крик». Из-за него, случается, матрос недослышит, чего хочет начальник, а то и поймёт превратно.

На «Дефам» притащили пленного. Вице-адмирал спросил, почему шведы не атаковали сперва Кроншлот.

   — К нему нельзя приблизиться, — ответил швед. — Частокол рей.

Крюйс усмехнулся.

   — Напоролись, наглецы...

Не реи торчат из моря, а концы рогаток. Противник вообразил препятствие покрепче — затопленные суда. Их ядрами разбить сложно. Наобум полезли шведы. Вот сколь губительно самомнение!

Шестого июня враг направил весь огонь на Котлин. Тактика очевидна: захватить остров, потом изолировать и задушить Кроншлот. Толбухинцы так рассыпались по лесу, артиллеристы так умело окопались, что успеха налёт не имел. К тому же погода портилась, сбивала с прицела. Десанта не последовало.

Волны улеглись, но затих и неприятель — три дня «имел консилии». Возобновил обстрел 10 июня, по тем же котлинским зарослям, остервенело. И снова устояли недосягаемые русские, а шведам с кораблей и с суши «зело жестоко докучали». На флагмане Анкерштерна развернулся сигнал отбоя, и вся стая парусов попятилась. Крюйс подозвал штурмана.

   — Пуганём их, трехклятых...

«Дефам» взметнул вымпел красный — сигнал атаки. Крюйс злорадствовал — шведы в недоумении, там тоже полыхнул красный сигнал, но пополз вверх нерешительно, остановился.

   — Недотянул, недотянул, отродье ведьмы, гнилая кишка, хвост собачий!

Русский сигнал метался — вверх, вниз. Анкерштерн гадал: озорство это или угроза подлинная? Потом задёргал флаг с бешенством. Целый день, вплоть до вечера, оба флотоводца переругивались флагами. Но у Крюйса чесались руки. Внезапно из русского строя вынеслись бомбардирские суда, взяв курс на фрегаты Депру. Бомбы, причиняющие разрушения и пожары, опасны особенно, и фрегаты, не успев изготовить орудия, предпочли ретироваться. Наскакивая, открывали огонь юркие русские галеры. Завязалась перестрелка, с потерями для обеих сторон.

Бомбометание нанесло королевскому флоту урон важный, ибо 11 июня он отошёл ещё дальше, и с некоторых судов стали снимать орудия, «для того что оныя от наших пушек разбиты, и другие свои корабли починивали; а наши в то время разставливали привезённую тогда из Санкт-Петербурга артиллерию». Крюйс особенно торопил пополнить батареи крупным калибром — чтобы бить с острова по судам.

Шведские штандарты замерли. Адмирал дал о себе знать лишь пятнадцатого числа — ракетами, хмельным пением, громом литавр и труб. У Анкерштерна праздновалось тезоименитство — как узнали потом — шаутбенахта Шпарра. Крюйс, размахивая кулаками, кричал через рупор отборную скандинавскую и немецкую брань!

   — Ах, язви вас... Ну, погодите, угощу! Кому виднее?

Мишень оказалась удобна Ивановской батарее. Тотчас «из одной пушки и гаубицы выстрелили по кораблю Адмиральскому, и так трафило, что с того корабля резные галереи сшибло...» Затем, под огнём всех орудий, шведы «так отступили, что невозможно было уже из наших мортир и пушек их достать». Инициатива у противника отнята. Команда «Дефама» веселилась, внимая скабрёзным импровизациям Крюйса, опьянённого успехом.

Брюс, навестивший Крюйса как раз в тот день, от истошного крика зажимал уши, но воздал должное стратегу-такелажнику.

Затем в течение месяца разгорались редкие перестрелки. Противник «исправлялся починкою» и лишь 15 июля решился кинуть десант на Котлин. Ожесточённее прежнего прокладывала ему путь артиллерия, но полк Толбухина — две тысячи двести штыков — ещё глубже зарылся в землю. Блюдя приказ, не выдал себя ни единым выстрелом, неслышный и невидимый в чащобе.

   — Ну, теперь, — сказал в сердцах Анкерштерн, — мы уложили их в могилу.