— Безусловно. Действуйте, Франц!

Улучив момент, Дауниц проскользнул в кабинет принца. Алексис с приятелями упражнялся в верховой езде, и судьба подарила кавалеру целый час. В окно задувал ветер, Дауниц подобрал разлетевшиеся листки. Вот когда пригодится русский язык!

Пока ничего существенного — выдержки из книг. На табуретке — томик в свиной коже, распухший от закладок. «Анналы церковные» кардинала Барония, хроника скандалов, которую печатают снова и снова, уже четыреста лет. Чтение пикантное... Впрочем, принц задет за живое. На отца злобится, выписывая грехи императоров, королей, герцогов, прелатов. Один глумился над духовенством, другой пленился куртизанкой и удалил супругу...

Сочинение испанца Сааведры «Идеи христианского политического правителя», тоже оперённое закладками, лежало на столе, раскрытое на главе о науке.

«Король Алонсо неаполитанский и арагонский сказал: монарх, который не ценит науки, пренебрегает богом, который их создал.,. Доверить знания другому — значит доверить власть над собой».

Христианство в книге, целиком светской, лишь упоминается. Монарх, прославляемый испанцем, — образованный самодержец. Решает самолично, не считаясь ни со знатью, ни с духовенством.

Ещё закладка — тут о художествах.

«Искусство смягчает суровый труд управления... Владыка допускает к себе все девять муз».

Дауниц выдвинул ящик. Блеснул серебряный флакон с духами. Запах женский, вещь не очень дорогая. Принцесса была бы обижена... Московскую особу дар осчастливит.

На дне, под грязным платком, пряжкой от пояса, коробкой леденцов, — неотправленное письмо. Дауниц разобрал лишь дату и подпись. Шифр! Судорожно, оглядываясь, перенёс к себе в тетрадку непонятные строки. Ключ, быть может, отыщется...

Письмо, ожидающее оказии, обнаружилось и на поставце, прижатое бутылкой водки. Текст, слава богу, открытый. Запрос какому-то Савве — исполнен ли некий приказ, выдано ли пожертвование на монастырь, обещанное царевичем. А в конце:

«Поклонись отцу Иуде и брату Аду!»

Жуткие клички, тайнопись... Дауниц прибежал к королю, задыхаясь, с восторгом открывателя.

— Птенец-то — наш! — воскликнул Август. — Когти отращивает.

Находки в самом деле наводят на размышления. Но делиться ими с царём, вмешиваться в контры отца с сыном не резон.

Бывают годы в жизни людей и стран, когда события светлые и печальные сменяются бурно, непредсказуемо и словно сталкиваются — подобно волнам на поверхности взбаламученного моря.

Таким выдался 1711-й.

Фейерверк, зажжённый в Петербурге накануне, сулил, казалось, радость безоблачную, венчал вереницу одержанных викторий. Пылали сердца, соединённые Амуром, — царской племянницы Анны и Вильгельма, герцога Курляндского. Свадьбу справили в деревянном «посольском» дворце Меншикова, царь ликовал, задавая тон веселью.

В первый день года потешные огни вспыхнули снова, но были тревожны. Пламенеющий меч, повисший над Невой, кровью окрашивал снег — Турция объявила войну.

Неделю спустя столица притихла в трауре — Вильгельм, от обильных возлияний занемогший, неожиданно умер. Беда обернулась профитом для государства — молодая герцогиня, как заметил некий острослов, приблизила к своей Курляндии Россию.

На юге постигла неудача — армия, двинувшаяся против турок, к Пруту, очутилась летом в окружении громадных вражеских сил. Пётр., подписав вынужденный мир, вернулся подавленный, здоровье его пошатнулось.

Крепость Азов, завоёванную в тяжелейших боях, пришлось отдать.

Тень этой невзгоды пала на свадьбу Алексея и Шарлотты. Салюты 14 октября звучали глухо — стёкла в тихом Торгау лишь чуть звенели.

Бывало, в Петербурге на первом марьяже с Европой подали пироги с сюрпризом — из них выпорхнули нарядные карлицы, кланялись и приплясывали. А в чужом, чинном городке не было пирогов. Пётр не обходил столы с чаркой, возглашая здравицы, не распоряжался танцами. Во дворце, принадлежащем польской королеве, было сумрачно — тёмные шторы, гобелены кровавых, зловещих тонов. Перед новобрачными над кувертами высилось распятие в сполохах тысячи свечей. Меншиков прислал огромный арбуз, гости дивились на редкостный плод, но сочли символом недобрым.

Пётр ещё переживал оплошность на Пруте — ведь подмога шла, а знай он об этом, всё могло окончиться иначе... Нервы расшатались, курс леченья водой, пройденный перед тем в Карлсбаде, был недостаточен.

Лучше всякой медицины — уверял царь обычно — пользует его Петербург. Туда он и направит путь сразу после брачной церемонии.

В письмах и устно славит он «красоту сего парадиза», сравнивает город с «изрядным младенцем», который, «что ни день, преимуществует».

В пятистенке, в жилье первоначальном, теперь будет тесно. Дворцы — Летний и Зимний — не готовы. Придётся потеснить Меншикова в его дворце — первый этаж уже выведен.

Алексей вернётся на родину не скоро. Послан в Торунь, обеспечить армию провиантом. Всего три недели провёл с Шарлоттой — месяца царь не подарил. Впрочем, царевич прервал медовый месяц без ропота.

Петербург и в этом году затребовал сорок тысяч работных. Стремительно и трудно вздымается столица, прорастает сквозь россыпь восьми сотен избёнок, вязнущих в болоте, наводит через протоки голландские подъёмные мостики, крепит сваями берега, кладёт фундаменты, запасает камень. Сто булыжников должен собрать каждый житель города — иначе кнутом, плетьми проучит царский парадиз.

Большим, неровным бугром на Васильевском торчит резиденция губернатора. Данилыч с супругой Дарьей, детьми и Варварой уже поместились там, невзирая на недоделки. Канцелярия пока в старом доме, а времянки в саду светлейшего набиты прислугой.

В московских приказах пыль столбом — дьяки и подьячие шевелят лежалые бумаги, связывают, готовятся к переезду. Скоро и звания эти будут забыты. Царь повелел учредить для управления страной Сенат. Из девяти персон, в него определённых, лишь трое из родовитых фамилий — Голицын, Долгорукий и Волконский. Новый афронт боярству! Злобится старая Москва, поносит наглецов-дворянишек, забирающих власть, но бессильна. Сенату быть в Петербурге, столичный его ранг этим подтверждён окончательно.

Немного спустя, в марте, Пётр поразил куда более. «Всенародно объявлено всем о Государыне царице Екатерине Алексеевне, что она есть истинная и законная Государыня». Безвестная пленная жёнка! Происшествие небывалое на святой Руси...

Много нового принёс год архитекту Трезини, коего уже весь город зовёт Андреем Екимычем. Работы многообразные и, понятно, спешные. Дать кров для сенатских, для типографии — пора столице и книги печатать. Наводить порядок в застройке, дома в слободах ставить прямыми рядами и чтобы огороды, хлевы, стойла на улицу не смотрели. На задах им место! А поручение самое трудное, самое радостное — возвести в крепости церковь.

Бессомненно, это не простая церковь. Царь, постоянно снабжавший архитекта указаниями, советами, набросками своими и чертежами, внимательный к любой мелочи городового дела, печётся о ней особо. Храм в честь апостолов Петра и Павла, главный в столице, будущая усыпальница монархов... По значению равен собору в Милане, собору в Париже, собору в Кельне...

Выбор стиля доверен зодчему, но с условиями. Перво-наперво помнить — плоская земля не терпит строений плоских, грузных. Колокольню — тонкую — высоко вознести над всеми прочими в Петербурге, пронзить туман, блеснуть длинным, острым шпилем, яко маяком для идущих сюда кораблей. Формы здания ясные, строгие — обременять декором не следует.

Пётр задерживался у зодчего иной раз подолгу. Вместе рисовали, прикидывали, размещали на плане цитадели. Земцов уже привык к царскому величеству, тоже рисовал — однако показать робел.

Счастлив Доменико сим чрезвычайным заказом, вдохновлён и гезель.

   — Тут жидковато, — говорит он, листая альбомы. — Нету настоящей стати. Негоцианты медяки считают, жмутся.