Создатели Нотр-Дам — те не скупились. Учитель спрашивает: можно ли вообразить две её башни, готический кружевной убор над суровой, гладкой опояской петербургских бастионов на маленьком островке? Раздавит его этакий колосс!

У гезеля в заветной тетради — столбы круглого сечения, подобие Ивана Великого. Москва подсказывает...

Внутренне Доменико дал зарок — не подражать. Настал экзамен грозный. Выполнить шедевр, творение оригинальное, прекрасное, на века или расписаться в бессилии, порвать контракт, бежать со стыдом. В Астано? Нет, к людям незнакомым, где никто не укажет пальцем. Или кинуться в холодную пучину Невы.

Гезеля он поучает спокойно:

   — Храму присуще устремление к небу, удаляет он нас от житейской суеты, зовёт смотреть вверх. Достигается это различными способами. Здание вырастает ровным стволом либо ступенчато, а то сужается постепенно.

Колокольня Зарудного...

Извлечена из сундука старая тетрадь. Церковь в Филях, восьмерик на четверике, чисто русская манера. Опорой служит холм, и это смягчает резкую ступенчатость — на ровном пространстве здание было бы приземлённым, статичным. Холм обычно неотъемлем от русской церкви, слит с нею в единой форме. — Зарудному он не достался. Тем ценнее опыт украинца...

Вспомнились расшитые полотенца на окнах, радушие хозяина, казацкие его усы, дрогнувшие в усмешке. Меншиков велел посрамить Ивана Великого... Что ж, колокольня уступает ненамного. Здание — вытянутый четырёхугольник, у колокольни внизу четыре грани, затем три восьмигранника, объёмов убывающих, очертания взлетают плавно. Венчает маковка.

А царю нужен мощный шпиль, не менее чем треть высоты звонницы. Тогда маковка — над залом церкви. Простая истина открывается зодчему — не сможет он копировать чужое, даже если бы хотел. Запрещает суть царского заказа. Шпиль и маковка? Запад и Россия... Никто не связывал их, никто не пытался…

Земцов заглядывает через плечо. Ликует гезель, видя в тетради учителя родное. Горячая щека русского — к щеке Доменико. Прикосновение Москвы живое.

   — Декора у Зарудного с избытком, — думает зодчий вслух. — Вазы на карнизах — это не для нас. А плавность подъёма дух захватывает — браво, браво! Но заметь — цитадель угловата, линии всюду прямые... Так, может быть, постепенность эта нам ещё менее пригодна. Выстрелит колокольня из-за стены под прямым углом, а? Сразу не скроишь. Как это по-русски — семь раз примерь, верно? Подозреваю, чужеродной здесь будет шестигранная башня, а круглая тем более... Четыре грани! Так-то проще, строже, в духе боевой, вооружённой крепости.

Воин с копьём на страже — таково это строение. У ног его, откуда ни поглядишь, — щит, кирпичный бастион. И декор имеет быть по-военному лаконичным. Не колонны на ярусах, а пилястры, капители к ним...

   — Ну, какой подберёшь ордер?

Дошла очередь до ордеров, до «чинов» архитектуры, которые Земцов столь прилежно переводил с итальянского. «Колонна» — столб, «плинто» — плинтус, «аркада»— гульбище, «дентелли» — зубчики... Теперь гезель поможет проектировать, строить. Попробует себя сперва на деталях...

Однако сидеть над бумагой долго Петербург не позволяет. Архитекта Андрея Екимыча и старшего гезеля видят всюду, где идёт городовое дело. Время, время... А поспешают не все: там камень не подвезли, там брёвна. Да и расход велик. Булыжника собрали жители за год двести пятнадцать тысяч штук — мало! Кирпича дали новопостроенные заводы семь миллионов штук — мало! Недостаёт и умелых рук. По многим губерниям набирают плотников, столяров, печников, кузнецов, всякого ремесла мастеров.

Втянуло в сей поток людей, покамест зодчему неведомых. — Ярославского уезда, монастырской деревни Сельцо крестьянина Порфирия с дочерью и сыном.

Буланый страдал от слепней. Скрипел сбруей, топал, бил по оглоблям хвостом. Порфирий замешкался и подбежал к телеге, как шальной схватил за ногу дочь:

   — Слазь, тетеря!

   — Чево? Зажрут коня-то...

Лушка, помахав на кровопийц, вмялась в сено, голову откинула на тюк с тряпьём. Отрешилась от родного двора. Скорей бы уж...

   — Стрелу обронил.

Цыкнул и брат:

   — Вилами тя снимать...

Сдвинулась, покачала полными босыми ногами. Тело медлило отозваться. Брат и отец, потерянные, злые, бродили у крыльца. Вяло спрыгнула в густой, пыльный подорожник и охнула. Нагнулась. Так и есть... Подобрала и ткнула в ближайшего — то был брат Сойка.

   — На-ко!

   — Затмилась, — проворчал отец, выхватил заветный предмет и сунул в зипун, за пазуху. Лушка, прислонясь к телеге, чесала пятку.

   — До утра бы искали...

В голубых глазах теплился смех. Ушла во что-то своё. Обиды, невзгоды туда не проникали. И соседи говорили о ней — затмение пало. А так невеста по всем статьям завидная — круглолицая, сильная, волосы чистый лён. Порфирий, знамый на весь уезд печник, приданое, поди, припас.

Телега скрипела, когда он усаживался, наматывал вожжи. Мужик видный, широкий в кости, — дочь в него уродилась. Сын — в покойницу мать, поджарый, шустрый, с татарскими упрямыми скулами. Сойка он оттого, что крестили в день святого Сосипатра. Не ломать же язык!

Девка лежала на спине. Не жмурясь, уносилась в жаркое небо. Навёртывались лёгкие слёзы, смеха не гасили. Изба с обожжённым крыльцом удалялась. Может, навсегда... Осколком синего неба повисла стрекоза, заискрилась, Лушка улыбнулась ей.

Неволя гонит из родного гнезда. Другая бы ревела навзрыд. Лушка наслушалась в последние дни попрёков — кукла-де беспонятная, колода...

   — Чай, везде люди, — отвечала она. Утешала мужиков и этим только хуже сердила.

Порфирий ворчал: лучше бы гроза всю хоромину спалила. Брошена почти целая. Молния ударила косо, сожгла столбик крыльца и ступеньку. Навес валился, пришлось сорвать. Илья-пророк вроде знак подавал. И ты, мол, убирайся!

Однако крепился мужик. Минул год — глядь, он один с семьёй в Анкудинове. Дворы кругом пусты. Ни человека, ни скотины. Стонут на ветру колодезные журавли, ночью спать мешают.

Куда полоснул Илья-пророк, там — учат старики — обрящешь стрелу его. Береги свято! Порфирию повезло: из земли, перерытой, истолчённой у крыльца и под ним, вытащил заострённый, обкатанный серый камешек. Стрела, не иначе...

Ждали добра от небесного царя. А земной крут, — ещё и ещё подавай, солдат, коней, денег! Недоимки росли, уезд нищал, и заказчик в дверь не стучался. Надвинулась нужда. Кто же наймёт на печную работу?

Отбиваясь от тучи кровопийц, буланый пустился рысью, но скоро выдохся. Кроме трёх седоков, поклажа — бочонок с салом, бочонок с капустой, сухари, котёл, да ковши, мисы, ложки, издававшие деревянный звон. Впрочем, едва слышный. Всё перекрывало тарахтенье колёс по сухой ухабистой дороге, окаменевшей от зноя. Лушка крепко прижимала к себе икону, обёрнутую чистой сорочкой. Порфирий то подхлёстывал, то, жалеючи, обмахивал буланого вожжами.

   — Дышит трапезная ай нет... Поправим, коли не дышит… Задышит у меня…

Говорил он, по обыкновению своему, на весь белый свет. Обращался к дуплистой берёзе, к ветряной мельнице на пригорке, к заполоскай, поросшим ольхой.

Кто выручил монастырскую братию? Он — Порфирий... Трапезная наполнялась дымом — задохнулась тяга. Какие-то мастера копались... Думали перекладывать всю огромную печь. А там один кирпич мешал, причинный. Недаром Порфирий в поминальник записан — во здравие.

   — Примай, отец игумен, примай...

Чада слышать не могли, но, глядя на отца, мотавшего головой, догадывались. Надежда общая. Сойка, скупой на слово, хмуро сводил брови:

   — Засов поцелуем.

Сестра жевала травинку. Выплюнула.

   — Каркай!

Ходит слух — Никольский монастырь отжил. Оказался в числе тех обителей, которые царь счёл лишними. Отцу не верится. Четыреста лет стоял Никола — неужто рухнет?

Добрались на другой день, в обед. Озерко, вытянутое полумесяцем, отражало златоглавую надвратную башню — она делила его пополам. Раздались удары топора — глухие, далеко за стеной. Вышел старый монах с ведром. Уставился на Порфирия, не узнал.