— Поштосюда? Нету никого.
— А ты?
— И меня нету. Изничтожены... Антихрист хвостом вымел.
Игумен в Москву подался, но вряд ли выпросит милость. Монахов — в солдаты, кто помоложе. Многие разбежались.
— И колокола спущены. Царь забирает.
— Царь? — крикнул Сойка, приподнявшись. — Немец царствует. Немец проклятый...
Когда отъехали, Порфирий, на диво спокойный, обернулся к сыну:
— Чего расшумелся?
— Неправда, что ль? Знамо, немец. Нашего царя удушили. В бочку заделали, да в окиян...
— В бочку? Канители-то, — усмехнулся печник. — Сам заделывал?
Лушка беспечно хохотнула. Сойка, пуще озлившись, ткнул её локтем, бросил:
— Уйду я от вас.
— По До-о-ну гуляет... — пропела Лушка.
Выехали на ростовский шлях.
— Вишь, молоко течёт в Дону, — сказал Порфирий и хлестнул буланого.
— Воля там, полная воля.
Мерещится Сойке Дон. Отцу странно: ремесло есть в руках — чего ещё надо? Ремесло надёжное... Ужель хватит дурости уйти, расстроить семейную артель? Порфирий мысли не допускает. Но строгостью пария не унять.
— А насчёт царя... Малые мы судить его. Николу мне не жаль. Ничуть не жаль. Авось бездельников поменьше будет.
Этими словами печник удивил сына и дочь. Никогда прежде не порицал святую обитель. Опасался смущать младые души.
Перья писцов запечатлеют потом, спустя годы, судьбу сих путников, и они зримо возникнут перед потомком. Буланый отмерил покамест первые вёрсты по большаку, ведущему к Ростову. Порфирий и там показывал своё уменье.
Желтели соломой крыш, отползали в марево деревни — им не надобна артель Порфирия.
В Семибратове — большом торговом селе — остановил барабанный бой. На площади, у храма, пятеро в военных кафтанах. Старший — краснорожий сержант — видно, хватил медовухи. Унял грохот, почал читать:
— Указ великого государя... Царя всея Руси... Вседержителя нашего...
Порфирий подмигнул сыну, крякнул. К царскому званию, искорёженному, припутал божеское. Но больше никто не заметил ошибки. Толпа внимала, затаив дыхание.
— Всея великия и малыя России самодержца, — поправился сержант. — Повелел государь...
— Белую Россию забыл, — вырвалось у Порфирия со смешком. Голос не рассчитал.
Сержант строго погрозил кулаком:
— Чего ржёшь? Кто ты таков, чтобы ржать мне?
— Из Анкудинова мы... Никольского монастыря... Порфирий, значит...
— Печник он, — заговорили в толпе. — Печник, ваша милость.
Кто-то подтолкнул Порфирия вперёд. Сержант дохнул ему в лицо перегаром.
— Батогов просишь, печник? Отлуплю за смех.
Мужик смотрел в упор, всем своим видом показывал, что не напуган.
— На царя ржёшь, харя! Батогов ему!
Два солдата уже схватили дерзкого под руки.
— Ладно, государь милостив. Не хошь батогов, так послужишь царю нашему... Печник ты? Вправду печник?
— Истинно, господин.
— Ну, так в Питер пойдёшь.
Целый день трещал барабан, созывая сельчан и проезжих, сержант охрип, заманивая на городовое дело, оглашая выгоды — каждому жалованье, да хлебные деньги, на семью изба и земля при ней. Набор шёл туго. Дурная слава о Питере — губит он людей, яко чудище ненасытное.
Сойка дёргал отца за рукав беспокойно — Порфирий слушал сержанта и кивал. Оттолкнул сына локтем…
— Батогами не стращай! Я охотой пойду.
В первый день октября, с полудня, к Васильевскому острову потянулись лодки, устланные коврами. Порывами налетал вест, Нева орошала брызгами епанчи с золотыми застёжками, шляпы с плюмажем, бледные от болтанки вельможные лица. На гранитных ступенях княжеской пристани кипел прибой, лакеи захватывали суда баграми. Непривычных к воде вытаскивали, словно кукол.
Крыльцо обозначено платформой — три колонны с навесом ещё на чертеже, у архитекта Фонтаны. Трубы, однако, дымят, обещают тепло и угощенье.
— Завтра я, может, у врат небесных, — говорит Данилыч входящим. — Крови фунтов девять ртом вышло.
Лечиться, ждать царя, откладывать новоселье некогда. Зовёт армия. Вид у светлейшего страдальческий. Точит не только недуг. Гости перешёптываются — князь проштрафился. Завладел в Польше чужими поместьями. Магнаты обижены, явили претензии государю. Уж коли на Меншикова гневается, другим подавно не спустит.
Княгиня Дарья, располневшая, в тисках французского корсажа едва дышит, но обычай блюдёт — потчует водкой, подставляет губы для поцелуя. В ответ слышит:
— Здравия вам! Бонжур! Бог вас благослови!
Сени ещё устланы досками. И здесь встанут колонны, а дальше будет парадная лестница. Сейчас помещение пустое, выстуженное. Справа дверь в кордегардию, где охраняет светлейшего дежурный офицер с подначальными — мимо них в жилые покои не пройти. Дверь из сеней слева — в залу. Стены наспех одеты шёлком, там и тут княжеский герб, вышитый на ткани либо вырезанный, по немецкому обычаю, из дерева и раскрашенный. По углам, под окнами цветы из оранжереи хозяина — в китайской вазе и в простой кадке, заморские, в Петербурге невиданные.
— Девять фунтов, девять фунтов, — повторяет Данилыч. — Эх, была не была! Повеселиться напоследок... Простите убожество моё, не обессудьте!
Передают за верное: в подвалах у него не счесть драгоценной посуды. Серебро на столе — генералам, для прочих же олово. Вина, однако, вдоволь — венгерского, рейнского, французского. Гости расселись сразу, торопясь согреться. Выпив за государя, погрузили ножи в телейка, зажаренного на вертеле целиком, в молочных поросят, в гусей, фаршированных гречей с чесноком.
Доменико — гость незнатный, лакеи его не заметили — выбрался из лодки сам, зачерпнул в башмаки, и чулки до колен промокли. Блюдо перед ним оловянное.
— Князь прибедняется, — сказал Фонтана. — Хитрец, каких мало.
Зодчие сидят рядом. Соседи их не поймут, один Скляев, учившийся в Венеции, подмигнул.
— Монарх не делает различии, — сказал Доменико. — Он принимает всех одинаково.
Нахлынула музыка. За спиной, в грозной близости, усатые гвардейцы били в литавры — грохотал разудалый марш.
— Ко мне Кикин прилип, — прокричал Фонтана в ухо. — Строиться решил... Доит Адмиралтейство как корову. Займись-ка!
— А ты?
— Нет, нет... Подведу под крышу — и до свиданья. А тебе советую... Клиент полезный.
— Полезный?
— Даже очень, в случае перемен... Нож точит на князя. Новость для тебя? Мадонна, как ты наивен, дорогой мой!
— Такой родился, — ответил Доменико, рассердившись. — Если он вор, то наниматься к нему, это... это хуже наивности.
— Конечно, вор, — засмеялся Марио. — Палаццо ведь... На жалованье, что ли? Удивительный ты человек.
— Повесит его царь.
— Кто повесит и кого, неизвестно, — понизил голос Фонтана. — Верёвок в России уйдёт много, помяни моё слово. На изготовление петель.
Губы щекотали ухо, Доменико отшатнулся. Оркестр умолк. В другом конце зала ораторствовал Меншиков. Он выпил и сделался хвастлив:
— Союзники — дрянь. Передо мной на задних лапах... Что саксонский алеат, что датский, что прусский... Я государя молю — гони меня в Померанию! Дозволь, скину шведа в море! Вишь, три короля не управятся!
Войска без него осиротели. Обносились, голодают — царевич не накормит. Не умеет царевич распорядиться, вокруг пальца обведут его.
— Намедни мне что писали? Прибытие вашего сиятельства в армию нам яко солнце, рассеявшее тучи, яко возвращение отца-благодетеля к чадам. Так где же тут лечиться? Девять фунтов крови... Наплевать! На алтарь отечества... Я прошу государя — пусти меня в Померанию, трактовать с королями! Шереметев — хворый, не выдюжит старик, побереги его... Душевно прошу... Рвут короли, что из-под шведа взято, рвут каждый себе — саксонский, прусский, датский...
Толстый офицер-саксонец, один из немногих иностранцев, толкал Доменико в плечо. Выловил лишь одно слово из пьяной скороговорки. О чём это князь?