— Хвалит вашего монарха.

Фонтана снова загудел в ухо:

   — Ты нет дурак всё же... Светлейшего заносит. Смешно! Кто поверит? Добрый! Ха-ха! Выживает Шереметева, выживает бессовестно. Старик отдыхает после Риги, так этому не сидится...

Толстяк между тем вскарабкался на стол и, придавив башмаком тарелку, рявкнул:

   — Хох! Виват!

Он качался, опрокинул соусник. Доменико мотал головой, освобождаясь от Марио. Хватил лишнего сам. стараясь избежать простуды. Возник Меншиков. Офицер спрыгнул со стола и, не удержав равновесия, распластался на полу. Зодчие вскочили, князь обернулся к ним:

   — Братцы швейцарцы! Пить, не дурить! — светлейший тыкал в них чаркой. — Фонтане вот горька наша водка, ох горька! Ариведерчи! Домой хочет... Нам, говорит, вдвоём нечего делать в Петербурге — слышь, Андрей Екимыч!

Так вот она, истинная причина... А что болтал? Верёвки, верёвки на петли... Доменико ощутил как бы удар в сердце.

   — Почему нечего? — произнёс Доменико. — Почему? Глупости! Ваша светлость!

Князь отошёл, не ответив. Зодчий двинулся за ним. Надо помешать, надо объяснить... Марио уедет и будет обвинять его, Доменико, очернит его в Астано, в Лугано, повсюду… Позор, нарушение заповеден ремесла. Срывались бессвязные слова, летели в спину светлейшего. Пробился в толчее мужчин, плясавших вприсядку, догнал.

Выпученные глаза Меншикова обдали неудовольствием.

— Чего тебе? Не моя воля, царская... Тебя царь любит, радуйся! А ты скулишь чего-то... Юрод ты, что ли? Два медведя в берлоге — знамо, тесно. Радуйся, благодари царское величество!

Милости царя велика, но хотелось принять её иначе, никого не обижая. Князю толковать бесполезно. Доменико побрёл назад, к Марио. Он-то обязан понять. Неужели вспыхнула давняя семенная вражда из-за проклятого виноградника, из-за жалкого клочка...

Наутро Доменико вспоминал — земляк успокаивал его и отшучивался. Казалось — неискренне. Встречались они после новоселья мельком.

Родным в Астано зодчий написал:

«Чужая душа темна. Марио уверяет, что он соскучился по дому, что он опасается перемен в России. Князю он сказал иначе — одному из нас необходимо уйти. Не могу представить, что он будет рассказывать, но, во всяком случае, клянусь вам всем святым, я не вымолвил про него ни одного дурного слова и никаких козней против него не замышлял. Видит мадонна! Царь предпочёл меня, вот и всё. Марио не пожелал быть в положении подчинённого — бог ему судья!»

Порою он завидовал земляку. Насколько удел Фонтаны легче! Зимой, когда работы замедлились, пожалует в столицу на неделю, на две — и обратно в обжитую, сытую Москву. А он, Доменико, первый архитект, бессменно под рукой царя — милостивой, но и жестокой, справедливой, но и тяжёлой.

Карлсбадскими водами Пётр подлечился, хотя безделье томило страшно. «Честная тюрьма, — писал он Екатерине с ворчливым юмором. — Поят, как лошадей, брюхо раздуло». Рад был вырваться. Екатерина ждала его в Торуни, оттуда вместе — в Петербург. Остановки в Риге, в Ревеле сокращали, дабы Новый год встретить в парадизе.

Ещё гуляли сквозняки в Зимнем дворце, выгоняли ароматы пиршества, — царю понадобился зодчий.

Доменико пришёл с отчётом полным. Никогда ведь не угадаешь, каким вопросом, каким решением ошеломит его величество. Последние месяцы архитект и гезель строили и перестраивали модель собора Петра и Павла.

Царь был в сорочке, вправленной в штаны. Бледен от бессонной ночи, но напорист. Эскизы, планы собора глядел рассеянно, почти равнодушно.

   — Котлин управил мне?

Нет, не передумал, не отставил странный своп прожект.

Неужто земли у нас мало? Так, бывало, сетовал доверительно Скляев. Слова жгли язык архитекту.

   — Ты человек горный, — сказал Пётр осуждающе, не встретив обычного воодушевления. — А мне тошно в горах. Карловы бани в щели, солнца не видать. Ровно могила... Копошатся христиане, от рождения до смерти. Нет уж, по мне, горе-злосчастье в горах!

Далеко замахнулся царь. На Котлин закидывает столицу, почти в открытое море, — и добро бы обслугу её, гавани, амбары и прочее, так нет, главные её строения! Остров намного крупнее Васильевского, Городового, однако целиком разлинован каналами и улицами — приказ его величества покорнейше выполнен. Земцов трудился, копируя начисто — чертит он и рисует лучше учителя. Тем нелепее этот план, этот рыбий скелет, накрывший Котлин. Из конца в конец — центральный проспект, от него под прямым углом дома, вдоль каналов, на осушенной земле. Вот где могила ещё сотням работных!

Большой город. Остров — вытянутый петлёй на плане — стягивает семь тысяч двести семьдесят восемь дворов, заполнен до отказа. Второй Петербург... Цифра внушает доверие, царь доволен.

А собор в цитадели? Отменит... Напрасно трудились...

   — Славно! Пускай Европа поглядит — вон куда мы бушприт выставили! Знать, не робки, знать — силу имеем. И гостям рады... Коммерсант не глуп, живо на ус намотает, где ему товар сложить. Сюда брести, песок скрести, либо на Котлин, по глубине. Ты-то соображаешь, мастер?

Одного согласия мало — изволь радоваться. Досада прольётся в письме.

«Это чистейшая прихоть. Царя ничто не остановит. Он уже живёт на Котлине, задуманное существует для него. А между тем его собственные дома ещё не отделаны, в Зимнем дворце холодно, печи сложены плохо и дымят. Мастера, которых я нанял, не получили вовремя жалованья и, спасаясь от голода, разбежались».

Вскоре Доменико прочёл указ. 16 января 1712 года царь повелел заселять Котлин под страхом суровых кар. Отправить в первую очередь тысячу дворян, пятьсот лучших купцов и сто средних, тысячу ремесленников. Правда, не теперь, а тотчас по окончании войны. Мир кажется близким царю, как всё желанное.

Понятно, архитекту не сидеть сложа руки в чаянии мира. Готовить Котлин, всячески поспешая. И отнюдь не ослаблять смотрение на островах невских. Храм Петра и Павла и прочие дела не забывать.

Столица ширится. Цепочки домишек разбежались по берегам, у воды стало тесно. Где посуше, там загустели слободы. Сами собой возникли площади — рыночные либо перед церковью. Стихия, которую надобно укротить. Но как? Не один час архитект и царь проводят над картой, добиваясь ответа. Проблема коренная — дороги. Столицу питают внутренние российские области: хлеб идёт с юга, лес с востока, из-за Ладоги. Прибалтика не оправилась от военных невзгод, от чумы, но будет кормить и она. Три дороги — и сходятся они, как ни прикидывай, к левобережью Невы.

Из них важнейшая — южная. На Новгород и далее — на Москву. Проторённая башмаками пехотинцев, колёсами пушек, копытами драгунских да казачьих коней. Укатанная ныне возами с сеном, с мукой, капустой и живностью всякой, исход имеющих у базара, что возле Адмиралтейства.

Пётр взял перо, взмахом выпрямил улицу, петлявшую в застройках, рассёк десятка два усадеб. Вынеслась за город чёрная стезя — скорее чтоб, короче до большака. Лес тут — жалко его, зато першпектива.

   — Шведов выгоним в лес. Завтра же...

Время, время... К весне блеснёт просека — будущий Невский, один из трёх расходящихся на плане лучей. В конце его новая башня — монастыря Александра Невского. Основанный несколько лет назад на месте битвы сего витязя со шведами, он покамест деревянный.

   — Тебе делать, мастер!

Не забывать и храм в цитадели. Пусть будет... Того, кто пожалует дорогой приморской, встретят две башни слитно — адмиралтейская и соборная, а потом разойдутся — точно как маяки перед штурманом, который ведёт судно по створам.

Слава богу — уцелел собор!

А камня нехватка. Но и дерево взрастает в цене. Довольно бревенчатых изб, довольно пятистенок — царь запрещает. Дома ставить мазанковые. Уже немало таких — костяк из древесины заполнен глиной, гравием, галькой, булыгой, снаружи побелён, а брусья на этом Фоне чёрные, словно экзерсис по геометрии. Запестрит столица по-немецки, по-голландски, прежде чем оденется в камень.