«Пленные свалили толстую сосну, и я видел лицо царя в этот момент. Он испытывал живейшую боль. Он погладил ствол, как будто просил прощения. Не дай бог губить зря — хоть годовалое деревцо, хоть куст. Недавно попались двадцать мужиков и один полковник. Все были наказаны плетьми».

А Фонтана язвит:

   — Плеть нависла и над тобой. Берегись!

А потакать кичливому сановнику — разве лучше? Меншикову поблажка, ведь дворец его уже сейчас здание общественное, место празднований. Роскошь личная не дозволена даже царевичу.

Алексей и Шарлотта приедут в следующем году. Где их поместить? Архитект заикнулся о дворце. Пётр потемнел.

   — Ещё чего? Поживут в избе.

Деятельность сына в Польше, видать, неугодна. Однако у принцессы, вероятно, солидная свита. Маленький Вольфенбюттель самолюбив.

Доменико спорил, царь уступил. Ну не изба, так несколько срубов вместе. Царь продиктовал:

   — Светлица с перерубом да ещё три светлицы... Сени да подклет для провианта... Три печи...

Дом такой нашёлся готовый — на Городовом острове. Раздражение не прошло — царь в тот день обрушился на знатных.

   — Превыше всего я ценю старание и честность. Качества, кои среди высших редки.

И эти слова переданы в Астано. К ним прибавлено:

«Его величество сознает опасность. Он не желает отдавать созидание столицы на волю алчности и фамильных притязаний».

До утра светили окна Зимнего царского дома. Наперекор февральской вьюге гремела музыка. Свадьба Петра и Екатерины свершилась, о чём велено сообщить всенародно.

За столом, рядом с Апраксиным, с Шереметевым, земляки царицы, рижские купцы.

К весне супруги переедут в Летний дом. Работы самые необходимые спешно заканчиваются.

«Московский боярин, — пишет Доменико, — счёл бы это жилище бедным. Входящий ожидает увидеть широкую парадную лестницу, но встречает стену. В будущем на нём предстанет Минерва, вырезанная на дереве. Сбоку — простая узкая дверь и столь же простая лестница, подняться могут лишь два человека в ряд».

Комнаты небольшие. Жильё царя ничем не отличается от европейского купеческого средней руки. Разве что Пётр выставит для обозрения гостей разные диковинки натуры, купленные в Голландии.

Лепного декора, задуманного государем, на доме пока нет. Мастер отыскался как будто. Немец Андреас Шлютер[73] — ваятель, художник и зодчий. Служит у короля Пруссии, но, слышно, не поладил там и склонен ретироваться.

Солдаты бережно вносят картины — большей частью голландские морские пейзажи. Что более, кроме моря, способно усладить зрение царя!

В кабинете его — высокие, до потолка шкафы. Заполняются библиотекой. Царевна Марья зашла, любопытствуя, и осудила брата — божественного-то малость! Царский шут, спившийся князь Шаховской, тотчас отозвался. Ходит, раскрыв атлас, гнусаво тянет:

   — Святой географии, да преподобной геометрии, да пречистой гистории чте-е-ни-е-е-е!

Получил от царя щелчок по лбу и взвыл. Издеваться над науками не сметь! А книги прибывают. Изделия разных печатных станков, из разных наций, приобретённые царём и послами России, трофейные, дарёные. Расположить надо по предметам, кои трактуются. Что ж, на это сил не жаль. Доменико вместе с Земцовым задерживаются вечерами, разбирая главное царское сокровище.

Врывается Пётр, неизменно в спешке, в расстёгнутой епанче — похоже, зимний ветер не смог его догнать. Снимет с полки толстый фолиант.

   — Читай мне, мастер!

Голландские, немецкие авторы самому доступны. Поймёт и французов, но с помощником быстрее отыщется нужное сегодня — в многотомной «Морской энциклопедии», у де Стреда в «Описании мельниц ветряных, ручных, водяных и конных», у Буйе в «Способах сделать реки пригодными для судоходства».

Часто требуются трактаты зодчих. Новые идеи — опять же из Франции, но царь обращается и к Виньоле, к Палладио, Скамоцци[74].

   — Корень сего художества в Италии, — твердит царь и слушает Доменико подолгу. Наступает разительная перемена — грозный властитель внимает безмолвно, упоённо, как юный ученик.

Альбомы чертежей, гравюр, учебники архитектуры, фортификации — Доменико насчитал их сотню. Ещё больше пособий для корабела, для навигатора, и запылиться они не успевают. Царь заносит цифры, схемы в записную книжку, захватанную, в пятнах пота и копоти, а то берёт увесистый том и кладёт рядом с собой в сани, мчится в Адмиралтейство.

«Полтаву» спустят, как только растает лёд. И зало_г жат второй линейный корабль — «Ингерманланд». Судно, каких не бывало, уверяет Пётр, его создатель.

   — Гляди, Андрей Екимыч! Вишь, восходит на волну, вишь — рубит её, ровно масло...

Потрудитесь, люди сухопутные, оценить итог расчётов, форму носа, разбивающего козни своенравного Нептуна, глубину погружения кормы, — этак вот руль утоплен, не выйдет из воды, не станет махать зря! Чуждых корабельному делу не должно быть в столице, в островном парадизе.

Близится весна. Пётр целыми днями на стоянках флота. В протоках Невы, где зимуют галеры; на Котлине, где гавань фрегатам. Немедля проверить всё, способное плавать, экипировать к лету по всем статьям! Доменико реже видит царя, зато жалует в Летний дом царица. Архитекта узнала. Вспомнила пастора Глюка.

   — Святой ш-шеловек...

Земцову протянула руку для поцелуя, потом потрепала волосы гезеля, давно не ведавшие ножниц. Велела постричься, почистить ногти. Картины, размещённые в покоях, при ней раза три перевесили. Меняли убранство кухни, спальни, детской — во все мелочи вникала Екатерина, рачительная экономка Глюка. Приводила с собой дюжину служанок, коих наставляла дотошно.

Заведённое пастором — высший для неё образец. Там, в Мариенбурге, весело пылали камины.

   — Почему нет камин? — спрашивала царица, выпячивая красные сочные губы огорчённо. — Почему, майи герр?

К Доменико обращалась по-немецки. Что же, убран, печи? Известно ли её величеству — здесь даже июль бывает холодный.

— Камин, битте! — отчеканила царица и топнула ногой, обутой в солдатский башмак.

Ах, непонятливый синьор! Приставить к печам, соединить дымоходом — зо! Доменико поклонился. Уродство! Жаль заслонять живописные, ладные каменки, сказочных птиц и чудища на русских поливных изразцах.

Памятен будет для Доменико сей каприз Екатерины, обернётся нежданно...

А сейчас хлопотная предстоит поездка в канцелярию городовых дел, добывать печника. Работа хитрая. Приказать легко — кто сумеет исполнить?

В канцелярии — длинном мазанковом строении на Васильевском — писцы сидят плечом к плечу. Душит свечной чад, горький дух сургуча. Громоздятся бумаги. Начальник — шумливо добродушный Ульян Синявин[75] — стонет, вытирая пот на лбу.

   — Кхо, кхо! Тонем, братцы!

Жалобное издаёт кудахтанье, за что прозван курицей. Охотно поменялся бы местами с братом Наумом — флотским офицером. У того море, а тут океан бумажный, конца-края нет. Народ на вечное житьё прибывает — всех пиши! Всех, с жёнами и с чадами...

   — Пропадаю я, Екимыч. Казнь египетская... На каждого Вавилу трать чернила...

Плотник он лапотный, этот Вавила, либо столяр, каменщик, маляр, — честь ему, какая и не снилась мужику. В деревне достаточно слова господского — здесь подрядная запись. С номером и подшитая...

Пиши его, мужика нечёсаного, полным именем, да товарищей его, которые в артели, поимённо. Кто они, откуда родом, да что обещаются делать... А он, тетеря дремучая, неграмотный, условия надо читать ему вслух. И перо ему подай, чтобы нацарапал крестик. Экие церемонии!

Доменико привык — Ульян сперва поворчит. Скажет ещё, что нет у него печников хороших. На бумаге числятся, а в наличии…