Обращался к гребцам, и те встрепенулись, ответили одобрительным гулом. И тут, словно по зову царскому, брызнуло набежавшей волной.

   — Спасибо! — расхохотался Пётр. — Окропила нас...

Васильев остров отступил. Нева уже не встречала земли — лишь преграду тумана. Резвый норд-вест срывал гребни, дул в лоб, силясь загнать поток обратно в раструбы дельты. Где-то впереди — остров Котлин, закинутый вглубь залива. Царь ликовал и сыпал ругательства — ничего не выловили из серой мути голландские стёкла.

Качка вынудила его сесть. Щепотьев, прижатый к борту, выдохнул:

   — Чухонцы бают — окаянная эта река... Всё кругом заливает...

   — Ноешь! Кишка щенячья!

Сержант охнул, ощутив резкий толчок локтем. Чем рассердил? Видать, река не угодила... Замысел царя сообщён солдатам — в невском устье имеет быть город, должно здесь строить корабли. Большие корабли, коим на Свири, на Сяси узко. Какое же строенье тут устоит? Мало что болото — ещё и потоп.

Справа берег исчез, слева длился. Свернули туда, к его оконечности. Наткнулись на мелководье. Соймы со скрежетом утюжили дно, волны подсобляли, толкали флотилию, но вскоре пришлось прыгнуть в воду, обжигающе холодную, тащить ладьи. Взошли на остров — плоский, ни жилья, ни лесочка.

Однако люди объявились — десяток рыбаков, наезжающих для лова к тоням. Поначалу испугались военных, удрали, хлопая мокрыми зипунами. Царь велел разыскать, пригнать силой, читать им увещательные листы. Именем его величества оглашалось — провинция сия вновь состоит под державой Российской. Обитатели здешние — суть государя Петра Алексеевича подданные, никаких убытков и обид чиниться им не будет. Поняли чтение не все — заговорил переводчик-чухонец.

Палатки разбили на юру, перед лицом моря. Шведские суда, слышно, показывались. Стало быть, глядеть в оба!

Костров не зажигали. Гвардейцы пожевали всухомятку и вонзили заступы в первозданную пустошь. Вырытые траншементы становились каналами. Кое-как из дёрна соорудили прикрытия для пушек. Не до сна было. Царь, привыкший спать четыре часа в сутки, в ту ночь вовсе не ложился. Проверял посты, сам брался за лопату.

Не ведал остров железа. Имени его на карте не было. Со слов рыбака вписали — Витусаари. Позднее его назовут Гутуевым.

Когда развеялась короткая ночь, Щепотьев увидел царя, стоящего на отмели. Он подался сколь возможно вперёд, прибои лизал его ботфорты. На горизонте маячил в дымке чёрный комок — Котлин. Пётр, уставя голландские стёкла, притягивал его к себе.

Прощаясь, царь был ласков. Выстерег-таки Котлин! Стиснул сержанта, едва не раздавил. Поручил ему три роты, а с остальными вернулся в Ниеншанц.

Отплытие задержалось. Мастера, нанявшиеся к царю, проедают подъёмные и ропщут. У посла один ответ — корабль не готов.

Истории курьёзные бродят про этого московита. Будто у него в кабинете есть шкатулка, в которой лежит его собственная борода. Хранится она до смерти вельможи и будет похоронена вместе с ним. Трезини услышал это от дипломата-итальянца и крайне удивился.

   — Царь разрешает усы, — сказал дипломат. — Он запретил ношение бороды, сам её резал. Аристократы хотят жить по-старому. Борода для русских — атрибут священный.

Швейцарец сочувствует царю. Так и надо поступать с этими невежественными боярами.

   — Но они ещё весьма влиятельны. Царь находит сторонников в народе и среди иностранцев. Меншиков, самый близкий ему человек, — из простолюдинов.

И это нравится швейцарцу. Он жаждет больше знать о Московии. Чаще навещает отца Августина, священника католической церкви, весьма начитанного.

   — Правда ли, — спрашивает Доменико, — что греческая церковь причащает не только хлебом, но и вином?

   — Правда.

   — Ужасное заблуждение, падре! Всё-таки, я считаю, лучше служить русским, чем лютеранам, Меньший грех...

Глаза у швейцарца острые, пылкие. Седой падре смотрит на пего испытующе.

   — Хорошо ли ты подумал? Не сегодня, так завтра царь столкнётся с Карлом. Конечно, дай бог сокрушить лютеранина. Но... Царь рискует, весьма рискует.

   — Я знаю. Я не могу здесь...

Объяснить не просто. Падре скажет: довольствуйся своим уделом! Христианину подобает смирение. Кто же тогда поймёт, кто? Доменико чувствует — он должен открыться сейчас этому доброму старцу, книжнику. За решёткой шкафа — труды отцов церкви, философов. Они облегчат исповедь.

   — Падре, мне тридцать три года...

Наверно, не так следовало начать. Сразу ясно, о чём пойдёт речь. Что ж, пусть! Пора в этом возрасте подводить итоги. Да, он мало сделал, он способен на большее. Но признаться так, прямо, нельзя, нескромно.

   — Я много лет скитался... Я обещал поставить часовню у нас в Астано, если...

Да, если повезёт у царя. Похоже на самонадеянность. Отец Августин — фламандец, он скажет: богопротивна итальянская манера торговаться с провидением. Но Доменико не в силах сдерживать себя.

Узкое окно, обращённое в ночь, как бы светилось — возникли крыши Астано, пылающие под солнцем, гребень Монте Роза, тень, ползущая вверх. «Гора подбирает сутану», — говорят в начале дня непочтительно. Отчётливы шрамы на ней — розовые, в зелени каштановых лесов, каменные карьеры. Как довольствоваться своим уделом, если живёшь на скалах? Юноша лишь обретает сноровку в родных краях — нужда гонит его прочь. Тесно виноградникам, тесно посевам. Не прокормиться... По всей Италии и по чужим странам рассеялись каменотёсы из Астано, из области Тичино. Делают ограды, надгробия, плиты для вельможного двора, колонны для особняков.

Трезини, однако, дворяне. На облупленном фронтоне — герб. Доменико возмечтал о лаврах архитектора, уехал учиться в Рим. Пыльная мастерская хмурого Кавальони — и великолепные фасады вечного города...

   — Не заглядывайся, — твердил учитель. — Тебе не строить храмов и палаццо...

Доменико поверил, стал лениться. Может быть, напрасно?

Бросил Рим, ушёл к немцам. Нашёл место у князя Саксен-Альтенбургского. Чего достиг? Поручили обновить укрепления вокруг замка. Доменико справился, получил в награду саблю. А на что потрачены годы в Дании? Починка биржи, фортов на островах, только и всего. Есть ли хоть одна постройка, которую он — Доменико Трезини, архитектор, — мог бы считать своей, выполненной по его чертежу, от фундамента до шпиля? Беседка в парке, конюшня...

Щёки Доменико горели, когда он кончил исповедь.

   — Вы порицаете меня, падре, — сказал он, опустив глаза. — Но, клянусь, я не богатства ищу.

   — Нет, не порицаю. Ты молод. Ты полагаешь, что властен управлять судьбой.

   — Грешен, отец мой...

Старик обвёл рукой ряды мерцавших корешков. Книги, источники мудрости, к которым Доменико не успевал припасть.

   — Теперь много говорят о свободе воли. Эта проблема занимает лучшие умы Европы. Споры заслуживают внимания.

Он помолчал, пошевелил пальцами, словно подыскивая слова. Трезини порывисто вставил:

   — Наш творец решит...

Падре покачал головой:

   — Нет, решит всё-таки человек. Разумением, ему присущим.

Вернувшись в свою комнату, архитектор плотно закрыл окно, выходившее на Хольменс-канал. Питейные заведения, крики и ругань пьяных матросов не утихали до утра. Доменико, взяв перо, беседовал с далёким селением у подножия Монте Роза, с роднёй.

«Здешний священник отнёсся ко мне необычайно участливо. Он благословил меня в путь и ласково ободрил. Его знакомый в Москве, падре Себастьяно, не откажется передавать мне ваши письма. Царь не преследует иноверцев — да продлит всевышний его дни и дарует победу над лютеранами».

«Известную вашему величеству, что вчерашнего дня крепость Ниеншанская по 10-часовой стрельбе из мортиров (также из пушек только 10-ю стреляно) на акорт здались».