Привратник указал калитку — его благородие в саду, кормит птиц. Дефо сделал несколько шагов по аллее и встал. Трогательно... Сановник сидел с протянутой ладонью, синицы вихрем кружились над ним. Что-то униженное было в этой позе. Бедняга! Колесо фортуны повернулось чересчур резко после смерти королевы Анны.

Дефо тоже в опале. Но он не бросит друга в беде, выведет на чистую воду клеветников, завистников. «История белого посоха» сдана в печать. Гарлей виновен только в том, что не пресмыкался перед теми, кто лез наверх, топча других. Что ж, Англия узнает истину.

Синицы метнулись прочь. Недовольно обернулся. Рука застыла в воздухе, рука нищего…

   — А, это вы!

Он почти счастлив. Он ждёт с часу на час — за ним придут стражники.

   — Болингброк[89] шлёт вам свои симпатии.

Гарлей стряхнул с ладони зёрна.

   — Плевал я на него.

   — Не скажите... Он вовсе не намерен гноить вас в Тауэре. Если и сядете, то на недельку. Собакам надо же кинуть кость. Кстати, Тауэр — почтенное заведение. Царь Пётр отозвался лестно...

   — Помолчите, ради Христа!

   — В Тауэре побывало много честных людей — вот вам отзыв царя. Не машите на меня! Я к вам не лясы точить. Нужен ваш совет.

   — Кому нужен?

   — Мне, вам, Болингброку... Королю Георгу[90], наконец, ему докладывали про табачника.

Изгнанник оживился. А что он вообразил? Короли сменяются — секретная служба незыблема. Не так-то просто назначить ей других управителей.

   — Что же с табачником?

   — Здоров, но скучает. Царь показывает новые корабли гостям, страшно гордится. Бояться ему некого. Шпионы киснут от безделья. Всё, что нужно дипломатам, известно и так. Я насчёт чертёжника...

   — Рвётся домой?

   — Вы угадали. Браво! Карл в Швеции, вот в чём причина. Зовёт под своё знамя... Галлюцинации у парня. Табачник пишет — сладу с ним нет, становится опасен. Англию возненавидел. Глуп ведь... Отлично, я развеселил вас!

В самом деле смешно. Воевал, десять лет плена отбыл, а в политике младенец. Лёгкий флирт Георга с царём принял всерьёз. Слепому же ясна тактика двухголового...

Кличка, пущенная Дефо, у всех на устах. Новый король — мишень для насмешек. Курфюрст Ганновера не очень-то смыслит, как себя вести. Носитель двух корон по-английски едва мямлит, радеет прежде всего о своём княжестве и норовит расширить — за счёт соседей. От того-то царь для Георга — родной брат и союзник. Авось поможет урвать кусок спорной земли. Момент, что и говорить, благоприятный.

   — Петра не обманет, — заключил Дефо. — Но мы отвлеклись. Моё мнение — с чертёжником пора проститься. Этот приступ патриотизма навредит нам... А Кикин не источник информации. Кикин, бывший глава Адмиралтейства, я же говорил вам... Пойман на воровстве, однако не на себя пеняет, а на царя, как это принято у господ с такими привычками. Состоит при дворе наследника. Решайте, ваша честь! Отпускаем шведа?

   — Да, конечно... Интересно, Кикин знает, кого кормит?

Дефо смутился.

   — Я спрашивал табачника. Неизвестно... Швед молчит. Он вообще не болтлив, надо отдать ему должное. Два-три слова в день и то много. Скандинавский характер.

Обычно выручала выдумка, поддерживала ореол всеведения. Тут писака почему-то не нашёлся.

   — Погодите! — встрепенулся Гарлей. — Отправлять тоже рискованно. Пленный ведь...

   — Табачник спокоен. Парень ловкий. Немым прикинется... На всё готов, лишь бы восвояси к обожаемому монарху. На таких Карл и держится. В Стокгольме собирались заключить мир, когда чёрт принёс его из Турции.

Во всяком случае, мир на севере не за горами. Дефо убеждён в этом. Море свободно, торговые суда под защитой русских. Знакомый шкипер, который принимает груз сукна и табака, доставит депешу быстро — двух недель не минет. Ветры в эту пору преимущественно западные.

«...Понеже здесь каменное строение зело медленно строится от того что каменщиков и прочих художников того дела иметь трудно и за довольную цену, того ради запрещается во всём Государстве на несколько лет (пока здесь удовольствуются строением) всякое каменное строение».

Указ, задуманный ещё весной, в октябре подписан. Морская кампания завершена с победами, и теперь всё внимание царя — Петербургу.

Дорога, красная от кирпичного лома, пролегла от заводских печей к цитадели. Сыплется добро из прохудившихся телег, возчики хлещут лошадей — оглядываться, подбирать недосуг. Царь велит поспешать. Сваливают на плацу, бьют кирпич — красная от него земля, красные взмывают облака. Бранится Андрей Екимыч, кулачком машет — чуть не половина матерьяла в отбросах. Разоренье! Кулачок-то как у мальчика и никому не страшен — ругается только господин архитект, да звонко этак и непонятно — заслушаешься. Иной мужичонка, новенький в столице, крестится.

Деревенщина ведь... Распотешил один такой — шарахнулся от кирпича.

— Печать-то... Вона!

Почудился знак антихриста. А кому же неведомо, чья то литера? Господина архитекта... Его печать на кирпичах, он задал размеры.

Доменико не смеялся. Сколько усилий надобно, чтобы просветить эти детские умы! Тем и царь озабочен. Однако приказано прежде всего возводить колокольню. Скорей бы подняться, увидеть свой парадиз с небывалой высоты, а богослужение в соборе Петра и Павла, слово пастырское — потом...

Трусцой бегут работные с носилками, рвут лапти на кирпичной щебёнке. Весь плац вымощен ею. Тают груды свезённого материала, растут стены собора, новые казармы, бастионы — в каменном панцире возрождается страж столицы. Всё короче земляная часть укреплений. Пушки на гребне, над бурыми вихрами травы — будто забитые.

Кронверк за протокой тоже земляной покамест. Стерегут его лениво, размыт, расплылся кротовой кучен. Солдат горсточка. Всякий день к воде спускаются бабы, полощут одежонку, голосят под самой фортецией — военные не против. Зубоскалят с женским полом, а то и к себе затащат.

Там и увидел её Доменико. Мелькнула вдруг на той стороне, в галдящей стае, в пестроте платков. Он выхватил её, прижал взглядом к чёрному, осыпавшемуся откосу. Женщина развязала платок, подняла руки и накинула снова, потуже собрав волосы. Замедленно, с негой, с неосознанной спокойной грацией. Её жест... Он махнул ей рукой. Заметила? Кажется, да. Нагнулась резко, будто устыдилась и прячет лицо. Полощет серую ткань, полощет долго, упрямо взбивает воду своей тряпкой.

Мост недалеко. Но лодка ближе, привязана к столбику, в трёх шагах... Узел сопротивлялся. Доменико тыкал веслом в берег, в донный ил — тяжёлая посудина застряла. Мизерикордиа! Через мост быстрее… А она убежит. Эта мысль привела его в отчаяние. Но нет... Когда он подплыл к берегу, она стояла одна — без улыбки узнавания, привета, будто замерзшая на холодном ноябрьском ветру. Соседки её отшили. Ждёт...

Вылез неловко, прежде времени, ухнул до колен. Цепкую, густую стужу не ощутил. Сейчас она скажет... Он потребует правды. Она с другим, разумеется... Что ж, пусть будет счастлива! Но зачем скрывалась? Услышать признание, непременно услышать — и уйти...

Она не шелохнулась. И вдруг безвольно, не поднимая глаз, двинулась навстречу. Надломилась, боднула лбом в его грудь.

   — Застынешь, — произнесла она жалостливо и спутала, смела в забвенье всё, что он надумал. Радостный озноб сотрясал его тело.

Волшебные есть слова — подобны лучу, ворвавшемуся в сумрак. Свежую кровь вливают.

   — Я вчерась тебя видела.

И ещё:

   — Горюшко ты моё...

И спохватилась, позвала к себе обсушиться. Опасаться некого. Бобылка вот, сирота при живом отце. В Ярославле он, у купца.

   — Паскудница я... Обещала ведь... Не стерпела, прости, матерь божья! Ну, на что я тебе?

   — Кому обещала?

   — Иконе казанской.