Начаты в камне, заместо деревянных, парадные ворота крепости — со стороны Троицкой площади. Подобные им — в Милане, в замке могущественных Сфорца. Рустованная плоскость прорезана аркой, нет ни колонн, ни лепных излишеств. Царь выбрал этот пример, листая книгу Виньолы. Строгость ансамбля крепости сохранена. В узких нишах по бокам будут статуи апостолов Петра и Павла, над входом — рельеф, снятый с прежних деревянных ворот, — низвержение Симона-волхва. И тут выбор царя. Кудесник вознёсся высоко — угодник же поразил его, яко Россия самонадеянного Карла.

Мир ещё не подписан, но царь, бесспорно, победитель. Застройка Котлина — демонстрация уверенности.

Однако центр столицы в планах его величества перемещается. Теперь как будто на Васильевский остров. Его осаждает стихия. Чем обороняться? Доменико предложил поднять полы на три фута, выше некуда — не на столбах же строить жилища!

А каналы — ослабят ли они напор воды? Потрудись, Андрей Екимыч, вычислить, задать копальщикам нужную глубину! Показать низины, где надлежит подсыпать земли... Мало этого. Царю грезятся плотины — защита голландская, крепчайшая.

   — Взнуздал же тебя царь!

Это Фонтана. Земляк где-то в безвестности, но спор оживает. Зодчий светлейшего князя назойлив. Он вторгается, когда Доменико одолевают сомнения.

Какую же столицу получит Россия? Город купцов, ремесленников, училищ? Всех флагов пристань, новый Амстердам?

   — Иллюзия! Россия не республика. Значит, центр столицы — там, где монарх и его вельможи. Юношеские мечты Петра беспочвенны. Монархия должна блистать.

Так сказал бы Фонтана.

Удавалось ли хоть одному владыке побороть тщеславие знатных? Царь пытается. Он преследует дворян, избегающих службы. Презрение к ним выразил кличкой — «недоросли». Кличка утвердилась официально, стала как бы титулом.

Царь заставил их бить сваи наравне с простолюдинами. Апраксин вчуже оскорбился. Скинул адмиральский кафтан и подбежал к копру, ухватился за канат на виду у Петра. Дерзкая выходка достигла цели.

Возможно, этот случай пришёл на память Доменико, когда он написал:

«Его величество уступает боярам. Сегодня он освободил шалопаев благородного происхождения от чёрной работы, а завтра.,. Чванство и златолюбие ненасытны — бог ведает, чего они потребуют от царя и, следовательно, от архитектора! Что, если произошла ошибка? Фонтана уехал напрасно...»

У Доменико приступ меланхолии. Сын Пьетро замечает сразу — мальчик чуткий, ласковый. Ему шестой год, он упоённо рисует, изводя массу бумаги. Скоропалительно, захлёбываясь, лопочет по-итальянски, по-немецки, по-русски. Отец и гезель занимаются с ним — Земцов даже внушает основы картезианства.

«Архитектурии гезель» — он на деле помощник зодчего. Многие детали зданий, постройки мелкие — его творения, решённые подчас оригинально. Младшие ученики обожают его, Земцов покоряет талантом, весёлым нравом, неуёмной фантазией. С будущего года ему повысят жалованье вдвое, но это всего десять рублей в месяц. После стольких хлопот...

Упражняясь, Михаил набрасывает гимнастические залы, театры, гимназии. Все огромных размеров, всё воздушно — колонны и стекло. Забывает, что находится в России, а не в Греции. Спрашивает учителя:

   — Красиво?

Он ищет «сладость глазу», о которой писал московский зодчий Ушаков[92]. Красота, уверяет Михаил, могущественна. Все препоны падут перед ней.

«Пьетро и Земцов — моя семья. Без них я не выдержал бы испытаний, мне ниспосланных».

Шарлотту томили предчувствия. Разрешение от бремени было тяжёлым, возникла послеродовая горячка. Принцесса не слушала врачей, разбила об пол флакон с лекарством.

   — Не мучьте, я не хочу жить!

Придворным она твердила:

   — Оставьте меня! Род царя продлён. У меня нет больше долгов на земле.

Царь провёл полдня у её постели, убеждал надеяться на медицинскую науку и на его покровительство. Алексей каялся, царапал себе лицо, размазывал кровь и слёзы. Покинутая Ефросинья злилась. Смерть Шарлотты, последовавшая 22 октября, успокоила её.

Царевич падал в обморок — три раза, как подсчитали свидетели. Потом забрал новорождённого Петра, малютку Наталью и запёрся с ними. В день похорон, 27-го, ему доставили родительское послание — одно из самых пространных, написанных Петром собственноручно. Родитель полагал, что горе вразумлению способствует.

Царь делился болью за сына. Тяжко видеть «наследника, весьма на правление дел государственных непотребного (ибо бог не есть виновен, ибо разума тебя не лишил, ниже крепость телесную весьма отнял; ибо хотя не весьма крепкой породы, обаче и не весьма слабой); паче же всего о воинском деле ниже слышать хощешь, чем мы от тьмы к свету вышли, и которых не знали в свете, ныне почитают. Я не научаю, чтоб охоч был воевать без законные причины, но любить сие дело и всею возможностию снабдевать и учить, ибо сия есть едина из двух необходимых дел к правлению, еже распорядок и оборона».

Отец готов «ещё мало пождать, аще нелицемерно обратишься. Ежели ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын и что я сие только в устрастку пишу: воистину (богу нзвольшу) исполню, ибо за моё отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть? Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный».

Написано единым духом — о гладкости слога родитель не заботился. Но Алексей не обманывал себя — сие плод размышления зрелого, а по-воински — ультиматум. Испуг вымел все прочие чувства, испуг до холодного пота. Значит, ссылаться на немощи нельзя, отец разглядел уловку. Не очень крепкая натура, но и не слабая... Броситься в ноги, подать диагнозы... Теперь и врачи перепугаются, пожалуй, не найдут чахотку...

Алексей перед опасностью растерян. «Гангренный, гангренный», — повторялось в мозгу. Это конец! Гангрену отсекают... Блеснуло лезвие топора. Кинулся бы на мызу, к Афросьюшке, сейчас, от гроба жены... Постеснялся. Нужен совет. Ощутил себя маленьким, беспомощным. Подвернулся битый, никчёмный Вяземский — Алексей отвёл его в сторону.

   — На, прочитай!

Показал последние строки. Никифор затрясся, узнав почерк царя.

   — Волен бог... Бог да корона... Лишь бы покой был...

Бормочет невнятно, а царь приговорил к смерти... Занёс топор... Покой? Где теперь покой?

Отыскал Кикина. Казначей пытался остудить панику. Царь не казнит, он исход дарует. Отречься — вся недолга.

   — Отстанешь от всего, и будет покой. Для чего тебе власть? Не снесёшь, по слабости твоей...

Это — для ушей посторонних. В доме толчея, готовили стол для поминок, зеркала застилали чёрным.

   — Лишь бы так сделали, — продолжал Кикин. — Напрасно ты не отъехал, да уж не воротишь.

Царевич достаточно сведущ в истории, чтобы понимать — судьба отступника бывает печальной. Кикин сам признал. Да, лишь бы так сделали, отпустили с миром... Гангренного... Да, зря вернулся домой. Жил бы припеваючи... Не воротишь, не воротишь...

Очевидно и другое — согласие с родителем, альянс, хотя бы наружный, исключён. Подумать мерзко. Всё восстаёт внутри. Тем он, царевич, и мил для друзей, что манкирует, упорствует. Зато и широка ему дорога к трону. На руках подымут и усадят, яко великомученика.

   — С ответом повремени, — советует Кикин.

Нет, покончить разом... Три дня, лихорадочно, писал и переписывал грамоту отцу. Выставил заодно образованность, начал плавно, с сухой учтивостью.

«Сего октября, в 27 день 1715 года, по погребении жены моей, отданное мне от тебя, государя, вычел, на что иного донести не имею, только, буде изволишь, за мою непотребность меня наследия лишить короны российской, буди по воле вашей. О чём и я вас, государя, всенижайше прошу: понеже вижу себя к сему делу неудобна и непотребна, также памяти весьма лишён (без чего ничего возможно делать), и всеми силами умными и телесными (от различных болезней) ослабел и непотребен стал к толикого народа правлению, где требует человека не такого гнилого, как я».