— Хватит, — бросил Леблон. — Займёмся завтра.

Странное чувство возникло у Доменико. Оно вытеснило Трезини-гезеля. Что-то вроде ревности... Виноват самоуверенный тон француза.

«Неужели я стал настолько русским! — написал зодчий. — Господин Леблон поживёт у нас и убедится: не всё воск в его руках. Царь, при всём его внимании к советам иностранцев, не станет ни французом, ни голландцем».

Девятого августа рано утром денщики губернатора будили архитекторов, скликали в канцелярию строений на консилию. Будут представлены господину Леблону — в одиннадцать, в час адмиральский, как ударит пушка в цитадели.

Данилыч надел к сему случаю кавалерское, с орденами и шпагой. Епанчу, садясь в кресло, тотчас откинул — жара не спадала, под низким потолком было душно. Стеснял и камзол белого штофа с узором, верхние две пуговицы светлейший расстегнул. Леблон, в кресле рядом, оглянулся и сделал то же.

Приглашённые расположились на стульях, на скамьях, на столах. За окном истошно мычала корова, Данилыч велел секретарь прогнать. Начал перечислять заслуги Леблона. После каждой фразы ждал, пощипывая ус, — бубнили переводчики, немецкий и французский. Обтёр взмокшую шею.

   — Ныне вот изволил к нам... Дабы мы восприяли... глас мудрейшего среди нас...

Головы — в париках и простоволосые — то колыхались, то замирали. Кто-то фыркнул. Данилыч выпутался из панегирика и резче дёрнул свой ус. Кто посмел? Браунштейн сгорбился в тени — верно, он. Солнце освещало лицо Устинова[102], широкое как блин, — этот в недоумении. Мудрено ли, годами не вылезал из Шлиссельбурга!

   — Чаем мы с государем... Художества на сих островах возродятся, яко птица Феникс из пепла...

Пепел-то при чём? Не пожарище... Жара мутит рассудок. Данилыч припас речения из книг об архитектуре — губернатор, мол, не вовсе профан. Попу азбуку не читают!

   — Его царское величество повелеть изволил... Назначил господина генерал-архитектора начальником и дал все полномочия...

Дальше пошло как по писаному. Необъятная память Данилыча вобрала приказ слово в слово.

   — Нанят господин Иван Батист Леблон на пять лет... Обязуется он делать чертежи, управлять и велеть строить фортификации, мосты, береговые пристани и иное, которое строят в воде, также церкви, палаты, публичные места, забавные домы, партикулярные домы, сады или иные какие дела и строения, которые его царское величество повелит ему строить и править.

Понятно ли? Дурно делалось от жары и от тягучей переклички переводчиков.

   — Стало быть, слушаться во всём, — подвёл итог Данилыч. — Во всём, касаемо строительного художества.

Поднялся Леблон. Камзол его расстегнут шире, из-под него выпросталось нечто на цепочке, золотое. Доменико, сидевший близко, улыбнулся. Блохоловка... В Германии носили только дамы. Леблон выбросил вперёд руку, по-императорски.

   — Я прибыл к вам в качестве посла французской цивилизации, — произнёс он веско.

Политесы в адрес царя, светлейшего князя — и снова о высокой миссии Франции, о его персоне. Пять лет — срок небольшой, от всех присутствующих зависит сделать его плодотворным. Хотя бы заложить основы Петербурга, основы его развития...

   — В настоящем виде это, конечно, не столица. Это даже не город. Скопление временных зданий, возведённых дурно, некрасиво. Господин Трезини начал хорошо, он дал Петербургу цитадель и дом всевышнего. Но пределы города неизвестны, не укреплены. Я спросил господина Трезини, есть ли общий план. Он мог показать мне только планировку Васильевского острова.

Он, Леблон, составит схему застройки. Не сразу... Лично от него великий монарх требует сперва Петергоф и Стрельну. Места роскошные, выбор его величества блистательный. Господин Браунштейн, несмотря на молодость, оказался зрелым мастером. Но где он возьмёт воду, чтобы питать фонтаны, каскады? Вода, господа! Её много, слишком много, но вы не справляетесь с ней.

Утомлённый разносом, Леблон сел, сказав милостиво, что желал бы послушать коллег. Смотрел поверх голос, играл блохоловкой. Французы — резчик Пино, машинист Суалем, литейщик Соваж — толкали друг друга в бок, озирались с вызовом в надежде на развлечение. Что-то упало. Растрелли, кряхтя и бормоча итальянские ругательства, искал свою трость. Подобрал и застучал ею.

   — Милостивый князь! — прохрипел он. — Прошу защиты, слёзно прошу...

Рыхлые щёки багровели. Большая голова кавалера вздёрнута, рука выставлена и словно сжимает шпагу. Весь в позиции для дуэли. Кругом шептались — некоторые впервые увидели Растрелли. Доменико встречался с ним мельком: высокомерный флорентинец не удосужился завязать знакомство, а зодчий не напрашивался.

   — Милосердия, сиятельный князь! Я нищ, я унижен... Доверие его величества... дорогое, как воздух, как солнце... За что я лишён его?

Итальянец чуть не плакал. А трость его, вонзаясь в пол, негодовала будто сама по себе. «Разразилось, — подумал Данилыч. — Надо проявить твёрдость».

   — Что, Стрельна? Погудка про белого бычка.

Осоловевший толмач перевёл буквально, насмешив Доменико и русских. Растрелли опешил:

   — Белый бычок?

   — Да, упёрся в забор, господин граф. Вы удивляете меня.

   — Сиятельный князь! — воскликнул Растрелли, сорвавшись на визг. — Я подчиняюсь только богу и императору.

Трость отбила яростную дробь. Консилия загудела. Обозначились два лагеря — итальянцы ощерились на французов.

   — Едри их в корень! — бросил в сердцах Данилыч, забыв про толмача. И холодно — графу: — Решение его величества вы слышали, господин граф папского государства.

Не любит, когда его так — полным градусом. Граф без году неделя. Да ещё поповский... Женился на дворянке, пуще надулся спесью. Ничего, собьём.

   — Значит, я должен... Я должен, — повторил Растрелли, накаляясь после краткого смущения, — позволить господину Леблону взять меня вот так и водить моей кистью, моим резцом? Ни за что! Никогда!

Он изобразил это, схватил левой рукой запястье правой, потряс и театрально застонал. Итальянцы зашумели. Губернатор погрозил им кулаком.

   — Кто такой господин Леблон? Император не сказал ни слова... Я первый раз вижу господина Леблона. Я не знаю этого человека и знать не хочу.

Француз с видом равнодушным играл блохоловкой. Медленно, нехотя поднялся.

   — Во-первых, — начал он, — мне неведомо, к чему прилагает господин Растрелли свою кисть и свой резец. Возможно, он нуждается в помощи человека более опытного. Во-вторых, воля его величества обязательна и для него. Я буду утверждать или отклонять изделия господина Растрелли, нравится это ему или нет. Скульптура, роспись плафона — это части ансамбля, именуемого городом. Так же, как машина Суалема, подающая воду... Извините, господа! Господин Растрелли заставил меня излагать элементарные истины.

На противника он не смотрел. Вертел в пальцах блохоловку, а в заключение слегка выставил и покачал ею. Доменико разглядел чёрные точки — отверстия. Представил себе насекомых, втянутых туда, в пахучую липкость.

   — Мольто бене, — сипел Растрелли. — Бениссимо! Кар-раш-шо...

«Леблон превратил Растрелли в блоху, — написал Трезини в дневнике. — Флорентинец вёл себя нелепо. Вся сцена была довольно комическая, но страсти разгорелись всерьёз, могло дойти до драки. Земцов задыхался от одерживаемого хохота. Комедия смешная и прискорбная. Обидно, если глупая ссора помешает делу». Они смотрели со стороны — Земцов, Трезини, Устинов, Синявин, — старожилы невского края.

«Ульян сказал — коса наткнулась на камень. Вспыльчивые люди нестойки, но не всегда отходчивы. А Леблон поверг в смятение. Держится так, будто горы ему кланяются. Не избежать ему разочарований. Помнит ли он, кто главный зодчий Петербурга?»