Данилыч влетел во дворец туча тучей. Гаркнул, содрал с себя камзол — посыпались пуговицы. Лакеи на лету ловили кавалерское, набухшее потом. Галстук — хоть выжми. Босой, в одной сорочке, вбежал светлейший по парадной лестнице — и в мыльню. Там уже пустили дождь из ситечка, горячий. Зато потом прохладно. Капли смывали прель и тягомоту консилиума, сеялись гулко, как в лесу.

   — Рыжиков бы не прозевать, — сказал банщику. Простёртое полотенце отвёл, вышел мокрый.

Ужин поковырял, совал тарелки псам. Напомнил княгине насчёт рыжиков. Парит необычайно, перед ливнем, а там и высыпят они. Наказать челяди... Дарья кушала обычно в своих покоях, с сестрой и детьми. Данилыч позвал женщин, чтобы рассеяться. Итальянца гнал из ума. «Час еды, — внушали доктора, — час священный, от забот свободный». Не выдержал:

   — Ох Растрелли! Ох намутил, растряси его леший!

Из Парижа дипломаты пишут: знатный-де эффект произведёт союз двух талантов. Союз... Попробуй соедини!

   — Влепил бы я и французу... Пан версальский... Гонор же у него...

Вспомнил армию — до чего же проще там. Чирьем оно вскочило, губернаторство.

   — Итальянец злопамятный, чёрт! Изуродует меня, с него станется.

Не себя имел в виду Данилыч — подобие своё, которое поповский граф начал высекать из мрамора.

   — Типун тебе! — ужаснулась Дарья, крестясь. — Пьёт-ест у нас.

Варвара катала хлебные шарики. Ну, разомкни уста, советчица!

   — Ты обожди, не трожь его!

   — Как это — не трожь? — вскинулся Данилыч.

   — Художеством пускай докажут...

   — Кому докажут, умница? Царь-то зазимует в европах, поди!

Встал сердитый, ушёл в библиотеку. Месяц ли, год ли маяться без царя — не угадаешь. И сам-то сроки свои не ведает.

Припасы познаний, яко порох в пороховницах, сплюснуты кожаными переплётами. Пуды разных наук... Лежат, зовут грамотеев. Но упущена пора младая, пора ученья. Навыка быстрого чтения, быстрого письма не приобрёл, а спотыкаться некогда при великом-то поспешании, да и тяжко — как хромому прыгать.

Пока он воевал, копились у него карты, планы укреплений и городов противника, порядков пехоты, конницы, артиллерии — на марше и в позициях для баталии, схемы траншементов, пушечных гнёзд, чертежи разного огнестрельного оружия, таблицы прицелов. В том, что служит Марсу, менее всего нужен был чтец — тут всё наглядно, словеса кратки. Данилыч и сам брал перо, размещал войско на поле брани, рассчитывал траекторию пули, ядра, бомбы.

Нарастало на полках городовое дело — чертежами, расчётами, итогами топографических съёмок. И в этом Данилыч разберётся, коли подопрёт, в одиночку. Бастион невзятый — книги. Лишь кое-где пробиты в нём бреши. Сперва достались трофейные, дарёные, а недавно — тиснения санкт-петербургской типографии. Губернатору оттуда экземпляр обязательно. После дипломатических вояжей Данилыча осели на полках тома печати иностранной. Царь львиную долю отхватил — не про тебя, мол, стоероса, писано. Но и остаток вон, ярус за ярусом, уже в потолок упёрся.

Сегодня тревожить толстые трактаты, сию артиллерию иноземной науки, незачем. А виды Версаля, замка Сен-Жермен, дворца Тиволи, виллы Боргезе и прочих монплезиров европских — вот они, перед глазами, со стола не сходят. И коришпонденция из Парижа, рекомендации Леблону и Растрелли с их компаниями. Совокупно — шедевры, сиречь славнейшие труды сих мастеров, срисованные либо на гравюрах.

Смотрел Данилыч сию почту наспех, полагаясь на царя, на Зотова. Что велено поручить — поручил. Отвлекали иные губернаторские дела. Сгрудилось их невпроворот: весну ведь провёл в Ревеле, где царю понадобилась новая гавань. Ряжи вечером поставишь — к утру море выкорчует. Данилыч простудился. Спасибо тамошнему аптекарю, добрыми пользовал пилюлями. Прописал отдых, в Петербурге несбыточный.

Доложено царю, что в Монплезире готов большой зал, но не отделан. Что роют глубже канал вокруг Адмиралтейства, заканчивается часть госпиталя на Выборгской стороне, растёт колокольня в цитадели, а на Котлине сделаны, сданы под груз сорок восемь складов. Прожект большой, столичной застройки острова, слава создателю, забыт — гляди теперь, чтобы семьи, переведённые туда на вечное житьё, благополучно откочевали. Устрой их в Петербурге... Сотни приказов, подчас один другому поперёк, — тогда запрашивай! В армии Данилыч командовал — тут привык исполнять.

Когда государь дома, рандеву с ним ежедневное. До полудня, как примет губернатор доклады подчинённых, — к царю запросто, либо сам он жалует. Часто обедают вместе. Правда, случается, десерт горек бывает. Чуть что — напомнит царь грехи, открытые фискалами. И всё же спокойнее с резолюцией его в каждой оказии, тем паче в художествах.

Царь остерегал — не твоя-де вотчина, тёмный лес для тебя. Однако решать надо. Бунтует итальянец. Пыжится-то с чего? Чем угодил кардиналам, кроме денег? О том молчание. Чем обрадовал Париж, в котором провёл двенадцать лет?

Жидковато... Отеля ни одного не названо, а ведь архитектор. Надгробия... Данилыч разглядывает теперь рисунки взыскательно. На могилу кардинала Гуальтиери, маршала Шамильи... Однако предложены, а не изваяны, родня-то отказалась. Исполнен лишь один памятник-маркизу де Помпонн. Подпись под гравюрой, кудрявой французской строчкой, Данилычу доступна. Заказ бабки...

«Похоронный, значит, мастер», — подумал Данилыч. Надгробие взмывало пенистой волной. Нет, оно не обдаёт печалью. Фигуры — их не менее десятка — сплелись будто в хороводе. Маркиз, видно, умер в раннем возрасте — три херувима уносят в рай ребёнка. Трубит женская особа — должно, Слава. Пошто младенцу-то?.. Смерть затискана в толчее и ничуть не страшная. Прочие персоны Данилыч не сумел определить. А сделаны недурно, и Зотов, пожалуй, не преувеличил — подобны живым.

Скульптор, а норовит в чужие сани... Мало ему? Вцепился в Стрельну...

Что же сказать царю? Э, ничего пока... Варвара, пожалуй, права. Обождать, не трогать преподобного графа. За что взялся, пускай докончит — модель дворца в Стрельне и, само собой, бюст. Чтоб без злости, без нервности. Леблона он не перешибёт, но пусть попробует. Приедет царь, рассудит их.

Леблон, выслушав на другой день светлейшего, отнёсся снисходительно. Посмеялся, потом спросил:

   — Воля его величества?

   — Моя, — ответил Данилыч. — Во избежание распри. Его величество желает согласия между вами.

Показал французу Растреллиевы надгробные фигуры. Нравится? Тот отвечал длинно и сложно. Данилыч вникал в понятия, которые прежде пропустил бы мимо ушей.

   — Выспренне, патетично... Ему, увы, не пошли впрок уроки Микеланджело, его лаконичная манера... О, великий флорентинец умел обнажить замысел, отбросив всё лишнее. Всё же Растрелли — скульптор, и не без дарования. Жаль, он ничему не научился в Париже.

У художников свои баталии. Приедет царь — укажет победителя. Всё же стыдно губернатору быть в сей баталии немым, сторонним, без своего голоса.

Ворота царевичевой мызы заперты наглухо; за ними, в саду, — свирепые псы. Доступ имеют лишь немногие, прочих слуг отваживают, говорят заученно: «Неможется его высочеству». Петербург сплетничал, толкался в сию обитель да и перестал.

Стоило псу заворчать ночью, Алексей вскакивал, чудилось — шпионы. Подозревал отраву — тарелка с едой, кубок летели на ковёр. Ефросинья стала сиделкой: хвори, усиленные воображением, терзали нешуточно. «Прелести Италии» прочитаны от доски до доски, все упования на покровителя-цезаря. Но как уехать? Карлсбад врачи завсегда пропишут. Но ведь боязно — догадается сатана Меншиков.

Потащилась на воды тётка Марья, балаболка, сверчок запечный. Кикин ухватил оказию, вызвался сопровождать. Цифирь от царевича получил новую, обнадёжил:

   — Я тебе место какое-нибудь сыщу.

Стало быть, ждать... Прикатила осень, но из насиженного гнезда не выгнала.