— Здается мне, сынки, шо вин той нимец, ось байте, що руки в штаны заховав и швидко шагае, над плотниками голова. Спытайте, мабудь, вин знае.

Саша поблагодарил мужика и бросился догонять человека в длиннополом синем сюртуке и зеленых штанах. Он потянул длиннополого за рукав:

— Ваше благородие, где тут плотник Яков Васильевич Осьминин работает?

Подмастерье обернулся неприязненно посмотрел на оборвыша, посмевшего прикоснуться к нему руками.

— Ты кто есть, негодный мальшик? Кто пускаль тебя на адмиральтейство?

Вдруг бесцветные глаза немца оживились. Он спросил Сашу:

— Ты спрашивал плётник Осьминин? Ты есть сын этот плётник?

— Нет, то есть да, ваше благородие.

— Я, я сын! — крикнул Ваня, приближаясь к немцу.

— Ошень хорошо. Я буду показывать вам его место.

Подмастерье зашагал не оглядываясь, обходя штабеля досок, бухты канатов, груды железа. Ребята бежали за ним вприпрыжку, пока он не остановился у дальнего эллинга. Здесь к немцу подскочил десятник, а спустя несколько минут явился и Яков Васильевич. Увидев ребят, он сурово спросил:

— Пошто вовремя не пришли, как сказано было?

— Мы, батя… — начал Ваня, но плотник не дал ему договорить.

— Гер Вульф, вот они, мои недоросли, пиши их в ученики, как договорено было.

— Нихт, Якоб, не принималь эти мальшик, пока деньги не отдавай. Еще два руб.

— Вот подлюга, — выругался Яков Васильевич. — Опять крутить начал! Ни гроша больше не получишь, шиш тебе, а не два рубля.

— Батя, нам с Ваней адмирал Мордвинов записку дал. В училище корабельной архитектуры нас…

— Чего ты мелешь? — плотник сердито посмотрел на Сашу. — Какая еще записка?

— Вот эта самая. И заберите у немца деньги назад.

Подмастерье выкатил на Попова круглые глаза, облизнул тонкие губы, прошипел:

— Што, што ты сказаль?

— Так мы, батя, домой пошли. Ужо обо всем расскажем. А вы, судырь, гоните назад деньги, не то мы самому адмиралу жалобу понесем.

Вечером вся Малая Охта собралась у дома Осьминина. Токари и резчики по дереву, такелажники и конопатчики, плотники и позолотчики с любопытством разглядывали записку Мордвинова, заставляя Сашу и Ваню бесконечно повторять разговор с адмиралом. Строились всевозможные догадки по поводу нового училища; никто не верил, что оно сможет готовить корабельных мастеров, самых уважаемых в слободке людей, на которых охтенцы смотрели с не меньшим почтением, чем солдаты смотрят на генерала.

Особенно оживленно обсуждался вопрос, каким будет это училище. В конце концов пришли к выводу: коль оно не для дворянских сынков, — значит, будет похожим на бурсу, на ту самую бурсу, что находилась неподалеку от Охты на другом берегу Невы и пользовалась дурной славой.

Услышав об этом, Аграфена Кондратьевна заголосила, причитая, словно на похоронах Яков Васильевич хмуро поглядел на нее и обратил потемневшее лицо к Попову.

— Санька, подь сюда! Дай-кось бумагу.

— Зачем, батя? — побледнев, спросил Попов и бережно вытащил из-за пазухи сложенный вчетверо лист. Плотник развернул его и подошел к жене.

— Не пойдут хлопцы в училище, порву эту бумагу.

— Остановитесь, батя, не рвите! — закричал Попов, и на его глазах показались слезы. — Этакое счастье, может, раз в жизни привалило, а вы погубить хотите. Мне без учения лучше в гроб.

— Верни парню записку, Яков Васильевич, — вмешался студент Гроздов. — Саня хоть и молод, а знает чего хочет, пусть идет своим путем-дорогой. Иное дело — Ваня, сын твой родный. Тут воля отца и матери…

— Нет, нет! — заревел Ваня — Куда Санька, туда и я. Хоть на цепь сажайте, все одно убегу.

— А ну вас! — отмахнулся Осьминин — Пусть будет по-вашему, авось и впрямь в люди пробьетесь.

Толпа охтенских мальчишек у плетня облегченно вздохнула. Чувство дружбы у них было сильнее чувства зависти, и ребята не замедлили выразить свою радость за Сашу и Ваню торжествующим криком.

В конце XVIII века русские военные корабли строились плохо, из сырого, негодного леса. Корабельные мастера — обрусевшие немцы — стремились лишь к одной цели — наживе. Согласно указу Петра, к ним приставлялись ученики из молодых, расторопных плотников, но только самородкам, обладавшим поистине недюжинным талантом, удавалось стать мастерами.

Много мытарств испытал в Петербургском адмиралтействе Александр Семенович Кагасанов за два с лишним десятка лет пребывания в учениках. Труден, ох труден был путь от топора к лекалу, от плотника до архитектора. И, пожалуй, не избежал бы он участи сотен других русских умельцев, если бы вовремя не перебрался в Херсон, где заботливый глаз адмирала Федора Федоровича Ушакова, бывшего тогда капитаном 2-го ранга, заметил выдающиеся способности молодого мастера.

Точно далекий сон вспоминает сейчас Александр Семенович день, когда он сдавал два новых корабля, прославивших его имя на весь мир. Он стоит одиноко перед группой враждебно настроенных людей, в напудренных париках и богатых камзолах. Громче всех кричит высокий англичанин с маленькой головой на длинной шее. Это известный корабельный мастер.

— Катасанов есть негодяй! Он портил много ценный лес. За такой постройка в Англии он имей тюрьма.

— Ваше превосходительство, — кричит другой человек, — оба корабля при первом залпе сделают поворот овер-киль.

— Ха-ха-ха! — гогочет пожилой офицер, с красным носом и отекшими щеками. — Поперед того, как корабли перевернутся, бомбардиры задохнутся в закрытой палубе от пороха и дыма.

Командир Черноморского флота, граф Марко Войнович, делает несколько шагов к Катасанову.

— Говори же, скотина! — рычит он. — Говори, болван, — кто позволил против правил, испокон века установленных, корабли строить? Не сам ведь ты своим мужицким умом додумался «Святого Петра» и «Захария» уродовать.

— Сам, ваше сиятельство.

— А кто прожекты подписывал, кто самовольство разрешил?

Катасанов молчит. Пытаясь унять усиливающуюся дрожь в коленях, он переступает с ноги на ногу. К группе быстрым шагом приближается капитан 2-го ранга, с умным и энергичным лицом. Он становится рядом с корабельным мастером.

— Это я, господа, разрешил Катасанову строить корабли по-новому. На проектах «Святого Петра» и «Захария» стоит моя подпись, моя — Федора Ушакова. Молодой мастер достоин больших наград. Он прикрыл шкафут и соединил корму с носом. Сие составляет великое удобство для управления парусами и для других палубных работ. А наипервейшая польза от его нововведения — в закрытой батарее, что позволяет прибавить значительное число пушек.

— Погоди, Федор Федорович, — перебивает Ушакова граф Войнович, — мастер не о пользе пекся, а из корысти число пушек добавил, чтобы за постройку кораблей поболее денег получить.

— А хоть бы и так, господа, — спокойно продолжает Ушаков. — Однако польза для флота неоспорима. Я уже доложил светлейшему князю Потемкину о необходимости строить по-новому все русские корабли.

…И вот сейчас, убеленный сединами корабельный мастер, в генеральском мундире, стоит на самом верху служебной лестницы. С воцарением на престол Павла Первого Комиссия по преобразованию флота назначила его главным по надзору за кораблестроением, присвоила давно забытое почетное звание обер-серваера.

Нелегко привыкнуть к сырому петербургскому климату после солнечной Тавриды. Мучительные приступы подагры все чаще заставляют Александра Семеновича отсиживаться дома. Здесь, в тесном кабинете, генерал принимает чиновников, рассматривает чертежи, подписывает важные бумаги.

В этот хмурый августовский день боль в пояснице и суставах с самого утра не давала Катасанову покоя. К вечеру боль немного стихла, и он принялся разбирать бумаги на письменном столе. Среди них было немало жалоб на плохое строение кораблей. Один флагман сообщал, что из шести судов его отряда, вышедших в крейсерство в прошлом, 1797 году, теперь ни одно не годно к плаванию. Другой доносил, что корабль «Елизавета», плававший менее трех месяцев, совсем рассыпался по причине худых креплений.