"Устранивший Сталина совершит благородное дело"[23]. Эти слова я поставил было эпиграфом к книге. Слова, которые неловко произнести. Призыв к убийству тирана.

И что же военные? Впрямь сговаривались?

Как уже замечено, военные не были ни однородны, ни едины. Большинство тех, кто стал жертвой Сталина, вначале имели все основания не опасаться за свою судьбу. Так было с Егоровым. Маршал был человеком Сталина. В конце концов, можно быть грамотным военным, храбрым в бою, но - мало ли маршалов, которые дрожали перед женами… В мирное время трудно упрекать военных, ставших чиновниками. Работают много, готовят армию к будущим испытаниям тщательно и умело, но уже в рассуждении того, что вести ее в бой придется не им. Роль сыграна, можно жить и наслаждаться жизнью в уважении и довольстве. И не лезть на рожон. Тем паче что Сталин к началу репрессий успел набрать в политической игре немало очков. Случись заварушка, маршал Егоров наверное встал бы на сторону вождя. Быть может, он сделал бы это, сочувствуя мятежникам, но ведь воинская дисциплина, верность присяге - не пустые все же слова.

Кто же из них настолько проникся будущим, чтобы, если представится случай, переступить даже через это?

Вождь, конечно, не ошибся: первая восьмерка жертв как раз и состояла из людей, подлинное отношение которых к нему не было тайной. Но толки о заговоре остаются не подкрепленными. Ничем абсолютно. Многие современники (я в том числе) счастливы были бы, найдись доказательство заговора командармов. Вот это была бы подлинная их реабилитация - не невиновности перед Сталиным, но невиновности перед страной и собственной совестью.

Увы, не только доказательств - даже свидетельств заговора нет, ни письменных (их, скорее всего, и не было), ни устных, хотя замещение Сталина любым другим деятелем партии было несомненным желанием каждого из его первых жертв. Кроме этой нелюбви к Сталину в сетях истории не осталось ничего. И это при том, что, в силу занимаемых должностей, первые жертвы общались со множеством людей, а через руки лубянских старателей прошел после гибели военных пласт самого драгоценного человеческого материала, оставив лишь самые общие слова о желательности смены вождя. Более того, потом сгинуло немало самих старателей, после них тоже остались протоколы допросов, но и в них нет ничего. Так что говорить можно - и то гипотетически - лишь об использовании ситуации, подобной той, какая сложилась в начале войны. Если даже после ужасающего головосечения 1937-1939 г.г. многие командиры пренебрегли в канун войны сталинским запретом на повышенную боеготовность[24], то нетрудно представить действия таких ответственных военачальников, какими были командующие пограничными округами Уборевич и Якир. Не вступая в дебаты с кремлевским горцем и не запрашивая помощи, они распорядились бы наличными силами в соответствии с данными разведки, координируя действия между собой. В таких условиях вождю оставалась лишь роль наблюдателя. Чрезвычайная обстановка de facto не оставляла ему свободы действий. И в этом просчет добросовестных западных ученых, вроде Дж. Эриксона, считающих, что и живые командармы не отменили бы трагических событий начала войны, ибо, дескать, у кормила все равно оставался Сталин. Западные ученые в ментальности своей законопослушной и помыслить не могут о непослушании. Но при живых командармах события на советско-германском театре войны - если бы она вообще началась - развивались бы совсем по иному сценарию. Армия не простила бы Сталину такого начала и ему не пришлось бы обременять себя государственными обязанностями после чего-то, хоть отдаленно напоминавшего Минский или Киевский котлы. Да и в самом начале, в истерике 22 июня, вождя некому было бы успокаивать и уговаривать вернуться к власти.

Возвращаясь к вопросу о заговоре, следует отметить, что единственное подобие попытки организации его имело место в Киеве, из чего следует, что Якир был наиболее последовательным противником диктатора. Когда Геллер и Рапопорт замечают, что Сталин всегда благоволил к Якиру, они основываются на внешней стороне дела. Никто не находился в большей опасности, чем тот, кому Сталин улыбался. Улыбался - не значит благоволил. Если вождь по отношению к Якиру никогда не допускал того хамства[25], какое то и дело проскакивало в его отношении к Тухачевскому, это означает одно: к Якиру он относился со всей серьезностью. Даже перечень близких Якиру людей, готовых за него жизнь отдать, был ненавистен диктатору: Примаков, Котовский, приемник Котовского гигант Криворучко, Охотников, Шмидт…

В исторических анналах имя Тухачевского перекрыло все другие имена и сделалось символом сопротивления командармов сталинскому дилетантизму. Тухачевский был старшим по званию и должности - маршал, первый заместитель наркома обороны, - и в формальном плане это понятно. Понятно, но вряд ли справедливо. Тухачевский, блестяще одаренный во всех отношениях, был фронтальной фигурой РККА. Он представительствовал, выезжал с миссиями и участвовал в разного рода переговорах. Он писал книги и статьи, выступал с докладами и лекциями. Он был заметен. Но, фанатик военного дела, при всем своем заметном вкладе в перевооружение РККА (разумеется, совместно с аппаратом НКО и командующими западными округами) идеологической фигурой он не был. В заграничных поездках и контактах Тухачевский иногда вел себя до удивления нескромно, даже вызывающе, что в его положении было и вовсе глупо. Это никоим образом не умаляет его военных талантов, зато проясняет, что Сталину он противостоял как дилетанту, но никогда как сатрапу. На эту роль истории еще предстоит короновать скромного Якира. Когда это произойдет и произойдет ли, предсказать невозможно.

Напомню канву киевских событий. Сталин велел Ягоде готовить фальшивый компромат на противников вождя, имея в виду сотрудничество с охранкой. Составление фальшивок - рискованное дело, надо в совершенстве знать не только форму подачи, но и множество имен и обстоятельств. Поэтому Ягода велел сперва прокопать архивы. В архиве заместителя директора Департамента полиции Виссарионова сотрудник НКВД Исаак Штейн обнаружил изящную серую папку из тех, в которых бумаги готовят к докладу. Знакомясь с содержимым, он понял, что это документы о Сталине. Сперва Штейн обрадовался, но, прочтя бумаги, ужаснулся: это были донесения Сталина охранке. Штейн, прежде чем показать документы Ягоде, повез их своему другу и бывшему начальнику Балицкому, главе НКВД Украины. Тот ознакомил с папкой своего заместителя Зиновия Кацнельсона. Бумаги подвергли негласной экспертизе, и она подтвердила их принадлежность Сталину, почерк которого, впрочем, деятели НКВД и так хорошо знали. Лишь тогда Балицкий предъявил папку Якиру и Косиору. Так что в беседе по этому поводу участвовало как минимум пятеро: Косиор, Якир, Балицкий, Кацнельсон и Штейн.

Серая папка в корне меняла положение дел. Вернее, могла изменить, но при условии: армию поддержит партия. Лидерство Якира в противостоянии с вождем напрашивается потому, что бумаги из Москвы привезены были в Киев, хотя Косиор имел репутацию сталинца. Если бы сталинцем был и Якир, то поступок Штейна со товарищи можно бы квалифицировать как коллективное сумасшествие. Но они, работники ненаивного ведомства, были люди трезвые и отдавали себе отчет в том, что такого рода папки безопаснее всего жечь. Решение показать серую папку Косиору было свидетельством веры Штейна и его товарищей в Якира и основательной надежды на то, что его авторитет привлечет к делу и Косиора.

Станислав Косиор был видным украинским деятелем еще в Гражданскую войну и Якира знал не понаслышке. Якиром трудно было не восхищаться, он был живой легендой и кумиром войск, и Косиор был таким же поклонником первого матерщинника армии [26], как и любой боец и командир РККА. Не таким же, а куда большим. Он общался с Якиром в деле и знал государственность его мышления, огромную трудоспособность и цельную честность. Ответственность Якира служила эталоном, это было качество, которого нельзя было достичь, на него можно было лишь равняться. Такие люди в любую эпоху в любой стране мира насчитываются единицами, и это Косиор тоже знал.