Тот разговор о культе личности Сталина, как он был затеян Хрущевым, Шолохову представлялся наивным:

“А что еще у нас могло после революции получиться? — говорил он сыну. — Вот, скажем: “Вся власть Советам”. А кого в Советы? Кто конкретно и над кем должен властвовать? Думаешь, кто-то знал ответ? “Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов” — вот и все. Но это, милый мой, на плакатах хорошо. На стенку вешать, да на митинги таскать. А ты с этим в хутор приди, к живым людям. Рабочие там, понятно, не водились. Крестьяне? Крестьяне, — пожалуйста, сколько хочешь, все крестьяне. Кто же будет от них депутатом? Если их самих спросить? Да уж, конечно, не дед Щукарь. И не Макар с Разметновым, которые и семьи-то собственной сложить не могут, в собственных куренях порядка не наведут. И в хозяйстве они ни черта не смыслят потому, как и не имели его никогда. Казаки им так и скажут: вы, мол, братцы, двум свиньям жрать не разделите, потому что больше одной у вас сроду и не бывало, какие же вы для нас советчики? А яков лукичей да титков — нельзя. Советы и создавались, чтобы их как класс. Вот и оказались самыми подходящими “солдатские”. Кто с оружием в руках завоевал эту власть, тому и властвовать... И вот расселись эти герои революции по руководящим креслам. И в первую же минуту у каждого из них в голове, а что же делать-то? Знаний-то фактически никаких. Только и оставили войны уменье одно — получать приказы да отдавать”.

Самое примечательное в этих размышлениях Шолохова о прошлом страны — его позиция: он со всей очевидностью — не на стороне Макара Нагульнова и Разметнова, которые и “в собственных куренях порядка не наведут”, и с сочувствием относился к “яковым лукичам”, крепким, настоящим хозяевам, которых ликвидировали “как класс”.

В этих размышлениях Шолохова коренится и ответ на вопрос, который так занимал и рапповцев, и “антишолоховедов”, — почему в “Тихом Доне” менее привлекательны характеры большевиков, чем казаков? Он в своем романе шел от правды жизни. Когда Шолохов создавал характеры того же Подтелкова или Мишки Кошевого и Давыдки, он рисовал их не как неких “идеальных героев”, а как людей, еще только нащупывающих свой новый жизненный путь. На каждом из них лежит своя доля ответственности — большая у Штокмана и Мишки Кошевого, меньшая — у Ивана Алексеевича — перед народом за “перегибы”, которые принесли людям столько бед.

За сложностью отношения Шолохова к этим фигурам — сложность его отношения к революции и гражданской войне, которое изначально не было однозначным.

“Гражданская война, она, брат, помимо всего прочего, тем пакостна, что ни победы, ни победителей в ней не бывает...” — говорил Шолохов сыну.

Он рассказал сыну, как воевали по разные стороны баррикад четыре его двоюродных брата — трое, Иван, Александр и Владимир, за белых, а четвертый, Валентин, за красных, как гонялись они по родным буграм друг за другом. “Выбьют красные белых с хутора, один брат в дом, к матери: “Сейчас всыплем этой контре!”, через день — белые таким же макаром: “Был Валька, подлюка? Ну, попадет он мне...”. “А мать уже об печь головой бьется... И так ведь не раз, не два. Букановская — порасспроси-ка мать, она тебе расскажет (Мария Петровна Шолохова была родом из станицы Букановской. — Ф. К. ) — двенадцать раз из рук в руки переходила”.

Как видим, беды гражданской войны на Дону для Шолохова — не абстракция, но горький личный опыт, который плугом прошел и через их большую семью.

Трое двоюродных братьев М. А. Шолохова — Иван, Валентин и Владимир Сергины — погибли в гражданскую войну. Он рос вместе с ними на хуторе Кружилине, куда сестра Александра Михайловича Шолохова, Ольга Михайловна Сергина, после смерти мужа переехала со своими четырьмя детьми и поселилась в одном курене с Шолоховым. Гибель братьев не могла глубоко не затронуть писателя.

Но гражданская война, которая принесла людям столько горя и бед, не кончилась, по мысли писателя, и в 1920 году. После “замирения” “прибрели потом к своим разбитым куреням да порушенным селеньям все, кто уцелел. И победители, и побежденные...”. И началась мирная жизнь: “Из ворот в ворота живут, из одного колодца воду пьют, по скольку раз на день глаза друг другу мозолят... каково? Хватает воображения? Тут, по-моему, и самого небогатого хватит, чтобы мороз по коже продрал...”. Этот раскол, который принесла война, продолжался долгие годы, питая взаимную ненависть и подозрительность: “Час от часу подозреньице растет; подозрение растет — страх все сильнее; страх подрос, а подозренье, глядь, уже и в уверенность выросло. Остается лишь в “дело” оформить эту подозрительную уверенность, которую тебе нашептала твоя “революционная бдительность”, на собственном страхе да на ненависти замешанная. И пошло-поехало... И так — каждый хутор. Все города и веси”. Отсюда, из 1919 года, Шолохов ведет и многие преступления времени культа личности. “А коллективизация? А 33-й год? А дальше? Когда там по вашим учебникам гражданская война закончилась? В 20-м? Нет, милый мой, она и сейчас еще идет. Средства только иные. И не думай, что скоро кончится. Потому что до сих пор у нас, что ни мероприятие — то по команде, что ни команда — то для людей, мягко сказать, обиды...”.

Эта характеристика Шолохова времени революции и гражданской войны на самом исходе его жизни помогает лучше и глубже понять смысл “Тихого Дона”, глубины этого великого произведения. Горькие слова Шолохова о разломе в жизни народа, определившем его беды и страдания на многие десятилетия, выявляют самую суть этого великого произведения, звавшего народ к нацио­нальному единству.

“ЗА ЧТО ВЫ МЕНЯ ПРЕСЛЕДУЕТЕ?”

“Страна философов” Андрея Платонова: проблемы творчества. М., “Наследие”,

вып. 3, 1999; вып. 4, 2000

Андрей Платонович Платонов. Жизнь и творчество.

Библиографический указатель произведений писателя на русском языке, опубликованных в 1918 — янв. 2000 г. Литература о жизни и творчестве.

М., Пашков дом, 2001

Первые две книжки “Страны философов” составлены по материалам третьей и четвертой между­народных платоновских конференций.

Третья конференция была посвящена “Счастливой Москве”, его самому пушкинскому роману. (По Платонову, Пушкин решает “истинные темы” не логическим, сюжетным способом, не действием персонажей, “конфликтом”, а всей музыкой, организацией произведения, создающими еще и образ автора как главного героя сочинения.)

“Самбикин выбегал на московскую улицу; трамваи уже не ходили, по асфальтовым тротуарам звучно стучали высокие каблуки женщин, возвращавшихся домой из театров и лабораторий, или от любимых ими людей” (“Счастливая Москва”, глава 5). Вот это “или” и вводит нас в мир Платонова.

Во вступительном слове, обращаясь к участникам конференции, С. Залыгин говорит: “общество Честновых” (Москва Честнова — героиня романа), мир изолгавшихся, мир рабов, противостоит здравому смыслу. Нелепость героев “Чевенгура”, “Котлована”, “Счастливой Москвы” доведена до крайности и заключена, по его мнению, в том, что у них искажено сознание. Залыгин сожалеет, что и в наше время еще не утеряны рецидивы этой “честности”.

Платонов же пишет, что его герои “красивы от природы или от воодушевле­ния”. Он рисует подробную картину этого “искаженного” сознания: “И вот когда они уселись, тридцать человек, то их внутренние живые средства, возбужденные друг другом, умножились, и среди них родился общий гений жизненной искрен­ности и счастливого соревнования в умном дружелюбии. Но остро-настроенный такт взаимных отношений, приобретенный в трудной технической культуре, где победа не дается двусмысленной игрой, — этот такт поведения не допускал ни глупости, ни сантиментальности, ни самомнения. Присутствующие знали или догадывались об угрюмых размерах природы, о протяженности истории, о долготе будущего времени и о действительных масштабах собственных сил” (глава 6).