И теперь с воды чаще всего домов почти не видать. Лишь чуешь загодя дух жилья: собачий брех, мык коровий, запах печного дыма за прибрежными вербами да тополями. Лишь церковь, дом Божий, издали встает над зеленью берегов. Но их осталось так мало, храмов живых и мертвых: в Голубинской станице да Усть-Медведицкой, монастырь в Кременской да тихий храм в безлюдной станице Еланской, тонущей в песках.

Прошли Некрасовскую протоку, за ней в проеме зелени — озеро. Слева на берегу холмистом обрывистые меловые кручи. У их подножья кучками растут старинные груши. Здесь лежал хутор Каменский. Рядом место, которое зовется Печа. Когда строили в конце прошлого века храм в Голубинской, здесь добывали глину и обжигали кирпич — вот и Печа.

А вон и храм показался из зелени. Он огромен, один из самых больших на Дону. Из красного кирпича. Высокие купола, колокольня. Но давно проржавела кровля. Березки да топольки зеленеют на высоких стенах. Храм еще терпит свое почти вековое небрежение. Кладка его крепка, стены могучи. В известную пору пытались их разобрать. Не справились. Время сладит. Время могучие государства, народы шатает, рушит, обращая в скудель и прах.

Станица открывается на берегу высоком, на угоре его. Прежде она располагалась к воде поближе, укрываясь от ветра тополевым займищем. Там, над берегом, тянулась главная улица с магазинами, казачьим, а потом советским да колхозным правлением. Храм и школа стояли чуть выше. Жили уютно.

Колхозные двухэтажные дома, магазины, новую школу поставили выше. Потом целый поселок вынесли на угор, где солнце, где вечный ветер несет по улицам едкую меловую пыль. Так и живут. Дома, словно глупые козы, лезут на яры, где ни кустика, ни зелени, лишь редкая полынь.

Через Дон от станицы, на берегу низком, рядом с протокой под названием Прорва, как всегда по лету, сбилась кучка разноцветных машин и палаток. Это народ отдыхающий, со всех краев. Прежде их было больше: порой к берегу не приткнешься. Украинские шахтеры любили здешние места. Да и как не любить: чистая вода, места рыбные (не какая-нибудь плотва, а лещи да сазаны), рядом на хуторах — молоко да каймак; бахчи с арбузами, дынями; огороды с радужной россыпью помидоров, перца, баклажанов и прочей зелени. И все дешевое. Вот и съезжались на отдых. Зато уж загаживали донской берег так, что глядеть тошно, превращая зеленый рай в свалку мусорную. Сейчас туристов поменьше: Украина стала заграницей. Но все равно хватает. Через край.

Вот они, возле Прорвы: цветные палатки, навесы, машины. Словно ярмарка.

Слава Богу, за Прорвой берег безлюдный. Туда на машине не пробьешься — пески. Сыпучие пески, за желтым барханом — бархан. Чистый песчаный берег. Местами зеленый островок: старые вербы, тополя. От воды подальше — старые корявые сосны. Ветер несет терпкий дух чабора, богородской травы. Там его много, целые поляны: темная зелень, фиолетовый цвет, пьянящий дух. На многие километры мир нетревоженный — Голубинские Пески. Машинам заезжих туристов туда не пробиться: дорога — в колено песок. Кое-кто все же суется сдуру. Сразу вязнут, с трудом выбираются. И слава Богу. Там тихий мир, нерушимый: песчаные бугры, звенящая тишина, ящерки дремлют на сугреве, пьянит голову чабора дух. По ночам — тени тушканчиков да осторожных лис-корсаков. Хорошо там побыть день, другой, третий...

Плывем потихоньку. Тянутся и тянутся желтые пески, берег безлюдный.

А на стороне “горной”, сразу за Голубинской станицей, вздымается самый высокий в округе курган Городище. Говорят, что с этого кургана во времена старинные лихие казаки-разбойники и сам Стенька Разин высматривали купцов, плывущих по Дону. Вполне возможно. С этого кургана далеко видать. На десятки верст вся округа как на ладони: зеленые задонские займища, желтые пески, луга, озера, далекие хутора и синее коромысло Дона. Этот курган еще зовется и Стенькиным. Чужой народ туда, слава Богу, не забирается. Станичные шофера наезжают бутылку-другую выпить, подалее от начальства. Они порядок на кургане блюдут. Ни мусора там, ни битого стекла. Лишь трава, куст шипов­ника на самой маковке да вечный ветер. Как и положено над вечным покоем.

Мне и отсюда, с воды, видать этот куст шиповника на вершине кургана. Он прячется в укрыве: ложбинка ли, окоп на самом верху. В ней и вырос, а когда окреп, то уж никаким ветром не сдуешь.

За Стенькиным курганом, через глубокую лесистую балку, вздымается курган Лунечкин, тоже высокий, с двойной маковкой. Там ветер всегда сильнее, прямо с ног валит. Наверное, оттого он плешивый: ни травы, ни кустика, одна лишь глина да меловой белый щебень. Туда, бывало, взберешься, но долго не пробудешь — ветер до костей просекает. А вот на кургане Стенькином проводил я долгие часы. Сядешь, глядишь и глядишь, лишь порою вздыхая. Земной простор и небесный, везде — покой. И твоя душа, человеческая, утешается тоже.

Сейчас я на воде, на барже, а словно бы там, на вершине кургана: простор­ная земля, безлюдье. Большие хутора далеко. Невеликий — Малая Голубая — прячется в нешироком распадке меж двух курганов. К воде выходит “рыбацкий поселок” — пяток домиков, остальное жилье в глуби, с воды его не видать.

Проходим Малую Голубую. Трое ребятишек на берегу. Хоть и ветрено, но лето: удочка, закидушка — рыбацкое счастье.

Через три-четыре холма в просторной долине речки Голубая, в самом устье ее, при впадении в Дон два хутора: Большой и Малый Набатов. Они когда-то были “большим” да “малым”, глядясь друг на друга через речку. Теперь в Малом Набатове — два ли, три человека, пришлых, кавказских, меняют друг друга. Большой Набатов когда-то был в триста дворов, колхоз имени Буденного. Нынче он помирает. Уже ни школы нет, ни магазина, ни почты, ни хорошей дороги. Доживают здесь старики. Правда, в Малом Набатове недавно поселился сорокалетний крепкий мужик, бывший милиционер, с новой молодой женою. Ставит дом. Дай Бог, как говорится. Но трудно ему будет в одиночестве. Только что любовь в подмогу.

Как уже сказал я, хутора Большой и Малый Набатов делит устье речки с милым названием Голубая. На обычных картах ее не сыщешь. Разве что нарисуют синий хвостик. Длина речки чуть более 30 километров. Ширина — где два-три метра, а где и перепрыгнуть можно. И глубина — от трехметровых омутов до мелководья. Голубая в наших краях — единственный приток Дона со стороны левой, горской. Справа впадают реки довольно известные: Хопер, Медведица, Иловля. Слева лишь Голубая. А еще эта речка знаменита, оказывается, чуть ли не на весь мир своей долиной. Для меня эта долина просто земная красота: огромный распах земли, пустынный, диковатый. Бываю здесь всякий год не единожды и всякий раз, когда подойду ли, подъеду, стою и гляжу. С высокого холма, с Маяка, с Белобочки, видно далеко: зелень речной уремы вдоль речки, на склонах пологих редкие хлеба, пашни, бахчи желтыми да темными латками. Но селенья и люди теперь здесь редки, и потому земля первозданна. Дикие травы, меловые обрывы холмов, безлюдье, тишина, просторное небо, ветер.

Но в кругах ученых, оказывается, долина речки Голубой широко известна. Сошлюсь на мнение профессора В. Сагалаева, который говорит, что эти места, как и Жигули на Волге, — Ноев ковчег растений. Об этом я и сам недавно узнал, а прежде и по сей день просто приезжаю сюда водой, сушей на рыбалку, на отдых, когда обыденкой оборачиваюсь, а порою живу несколько дней. Ставим палатку на горском берегу, возле кургана Трофеи. Горькие военные “трофеи” дали названье ему. Бои здесь, во время Второй мировой войны, шли жестокие. Война ушла, а курган остался, словно арсенал: танки, орудия, снаряды, мины, гранаты, винтовки, пулеметы — все это битое и гожее, всякого хватало “добра”. Про людей павших и говорить нечего. Вот и назвали этот курган — Трофеи.

Но чаще дает нам приют берег левый, его займищный лес, озера Бурунистое, Песчаненькое, Лубняки. Вспомнил сейчас. Августовская ли, сентябрьская ночь, становье у Бурунистого, потухает костер. Взошла большая, красной меди луна, и песчаные бугры стали багровыми — словно не земной, а какой-то марсианский пейзаж. Над головой низко летящие, черные зловещие тучи. Одна похожа на хищную остроклювую птицу, вот-вот нас крылами накроет. Эта — карлик-горбун. Горбоносая ведьма с распущенными волосами. Таинственный рыцарь...