Федор лишь рукой махнул: чего там, дескать… Надел шляпу, ветхое пальтецо с оторванным карманом:

— Айда, что ли?

Спустились по лестнице: он с одной стороны, Иван Дмитриевич — с другой. Девочка вновь появилась откуда-то, невесомо шла между ними по гнилым ступеням, не боясь провалиться, прижимала к груди свое полешко.

— Что, Зинка, — спросил у нее Федор, — свое дитя нажила али в кормилицах?

— А ты мне пряник давал, — тихо сказала девочка.

— Верно, — согласился Федор, — давал. А больше нету. Кончились пряники. — Он погладил ее по волосенкам и вышел во двор.

Девочка проводила их до самой улицы.

— Твоя? — спросил Иван Дмитриевич.

Федор помотал головой:

— Мои в Ладоге. — Он обернулся: — Иди, Зинка, домой. Кончились пряники. — И вдруг закричал петухом, привстав на цыпочки и смешно раскачиваясь всем своим маленьким тощим телом.

Девочка засмеялась, белое ее личико пятнышком помаячило в проеме подворотни и пропало: свернули за угол.

Иван Дмитриевич опять вернулся к прерванному разговору:

— Так как же ты узнал, что я про тебя знаю?

Но для Федора это не представляло никакого интереса.

— Вот вы про молоток спросили, — вспомнил он. — А вы лучше спросите, сколь раз они у меня из жалованья вычитали. И за что? Стану рассказывать, никто не верит. А прогнали когда, за месяц жалованья недодали. А нешто я не человек? Нешто у меня жена-дети в Ладоге пить-есть не просют? Не полешки ведь, как у Зинки! Князь меня, неученого, к себе взял, чтобы платить поменьше. А сам в клубе за одну ночь тыщу рублей проиграл. У него денег полный сундук. Фрак, вишь, я ему подпортил. Так не я! Ворона. Я за нее не ответчик. Вон на Невском статуи стоят, все изгажены, а вы небось жалованье исправно получаете. А?

— Это не моя забота, — сказал Иван Дмитриевич. — Я из сыскной полиции. Убийц и грабителей ловлю… Как, думаешь, тебя поймал?

— Вы пришли, я сплю…

— А почему я к тебе пришел? Не к другому кому?

— Мой грех, — справедливо рассудил Федор, — ко мне и пришли. Кто ж за мои грехи отвечать должон?

Терпение начало иссякать, но Иван Дмитриевич еще смирял себя:

— Хорошо, твой грех. А как я понял, что твой?

— Большого ума не требуется.

— Да никто не мог понять! — не выдержал Иван Дмитриевич. — Один я.

— Будто я китайские чашки побил, — продолжал Федор. — Побил, не спорю. Но разве ж они китайские? Их немцы делали. Только видимость, что китайские. У драконов уши собачьи… А позавчера прихожу честь по чести, трезвый: так и так, мол, ваша светлость, за тот месяц, что я у вас служил, десять рубликов пожалуйте, не то государю прошение подам. А они меня за шиворот и мордой в дверь. Еще и сапогом под зад… Что говорить! Водочки в трактире выпил, и, верите ли, ни в одном глазу, весь хмель в обиде сгорает…

Остановившись, Иван Дмитриевич ухватил его за воротник, притянул к себе:

— Ты как узнал, что я знаю, что ты… Тьфу, черт!

— Как-как? Поди, сами знаете как.

— Я-то знаю. А ты?

— Про себя мне как не знать.

— Ты, может, думаешь, мне кто сказал?

— А то! — криво усмехнулся Федор. — Они, ясно дело, с утра пораньше в полицию побежали.

Иван Дмитриевич тряханул его:

— Кто они?

— Они, — сказал Федор. — Барин.

— Какой барин?

— Барин мой бывший. Князь…

— Кня-азь? — изумился Иван Дмитриевич, прозревая наконец и понимая, что перед ним единственный, может быть, во всем городе человек, не слыхавший о смерти фон Аренсберга. Зачем тогда наполеондор в церковь отнес?

— Чего вы меня душите? — хрипло проговорил Федор, вытягивая тонкую шею. — Я ж не запираюсь. Все по порядку рассказываю.

Тронулись дальше.

Иван Дмитриевич искоса поглядывал на лицо своего спутника — унылая утренняя физиономия записного питуха, изредка освещаемая последними отблесками позавчерашней решимости. Можно не опасаться, что побежит, и револьвер не нужен. Иван Дмитриевич не позвал в конвойные попавшегося навстречу полицейского.

— Сижу я в трактире, — повествовал Федор без прежнего напора, поскольку настало время переходить от причин к следствиям, — подсаживается рядом один малый в цилиндре. Факельщик, говорит. С похорон зашел глотку промочить. Та да се, ну я ему и рассказал про свою обиду вот как вам. Он носом засопел, по стулу руками зашарил и говорит: «Не дает, сами возьмем!» Я говорю: «Как? Господь с тобой, добрый человек!» Он говорит: «Знаешь, где у князя деньги лежат?» Я говорю: «В сундуке, да не знаю, где ключ…» Он спрашивает: «Ты видал этот ключ?» Я: «Видал, — говорю, — у него кольцо змейкой, сама себя за хвост кусает…» Он говорит…

— Понятно, — прервал Иван Дмитриевич.

— Что вам понятно? — вскинулся Федор. — Что вы в моей душе понимать можете? Да я только десять рублей получить хотел. Кровные мои! Чтоб за месяц жалованье и за чашки бы те по-божески посчитали. Ни полушечки сверх того! Детишкам, думал, гостинцев накуплю — и в Ладогу, к жене. Ищи-свищи! Днем у кумы посидел, открылся ей. Она — баба хорошая, в кухарках у одного офицера с Фонтанки. Певцов его фамилия. В синей шинельке ходит… Кума говорит: «Завтра я в господской карете с барыней дачу смотреть поеду и тебя, кум, через заставу провезу. Там уже, — говорит, — твоя морданция расписана. А мою, — говорит, — карету ни один полицейский остановить не посмеет. Они перед моим барином травой стелются!» К ночи бес меня попутал с этой косушкой. Уснул, дурак…

— Обещал но порядку, — напомнил Иван Дмитриевич.

— Ага… Пошли мы в Мильенку. Факельщик говорит: «Я за тебя, друг, сердцем болею, мне княжеских денег ни копейки не надо!» Я дверь дернул — открыта. А сам дрожу, ног под собой не чую. Вошли — ив чулан. А как князь в Яхтовый клуб уехал, новый-то лакей сразу дрыхнуть завалился. Мы тогда в комнаты перебрались. Все обсмотрели — нет ключа. Сундук-то медный, и кочергой не подковырнешь. Да-а… Стали князя ждать. Я уж и рад бы убежать, да куда? Парадное заперто. Ну, значит, дождались князя. Вошли к нему в спальню, от звонка оттащили, связали. В рот простыню, чтобы не кричал. Спрашиваем, где ключик-змейка. А он головой трясет: не скажу, мол. Лихой барин! Я из столика две золотые монетки взял. Гляжу, факельщик остальные себе в карман сыплет. Я говорю: «Ворюга! Что делаешь?» А он совсем озверел, князя за горло схватил: «Где ключ?» Потом подушку ему на лицо накинул. Я испугался, факельщика-то за руки хватаю, он ка-ак пихнет меня, сбрякало что-то; я шепчу: «Бежим! Слуги проснулись!» И убежали…

— Вместе убежали? — спросил Иван Дмитриевич.

— Не. Я в одну сторону, он — в другую.

— А что взял у князя?

— Говорю, два золотых взял.

— И все?

— А то! Мне чужого не надо.

— Зачем же один в церковь отнес?

— Когда стал детишкам гостинцы покупать, — объяснил Федор, — спрашиваю у приказчика: «За одну такую монетку сколь рублей положишь?» Он с хозяином посовещался, говорит: «Десять…» Ну, думаю, мне чужого не надо. Ан не воротишь! И снес к Знаменью. Свечей наставил, молебен заказал князю во здравие: пущай не хворает. Все ж мы его потискали маленько… Факельщика-то поймали уже?

— А то! — сказал Иван Дмитриевич.

— Ворюга, мать его так! — выругался Федор. — И ведь одет чисто. Его в каторгу надо, ворюгу… А со мной что будет? А?

Иван Дмитриевич молчал, хмурился.

— Поди, плетей сто всыплют, — мрачно предположил Федор. — Больше-то навряд. Не за что. Если б не я, барин и кончиться мог под той подушкой. Так ведь?

— Он и помер там, — сказал Иван Дмитриевич.

Федор, тянувший из кармана хлебную корочку, вдруг быстро-быстро, мелко-мелко перекрестился этой корочкой, потом сунул ее в рот, откусил, остановился, начал жевать, медленно и криво двигая челюстями, словно во рту у него был не хлеб, а кусок смолы, из которого с усилием приходится выдирать вязнущие зубы.

Стояли возле книжной лавки Ведерникова: торговля учебниками и учебными ландкартами.

— Обожди тут, — велел Иван Дмитриевич.

Вошел, купил карту Европы, после чего поглядел в окно. Ах ты, господи! Федор никуда не побежал, послушно сидел на ступеньке, ждал, голова его утопала в коленях, поярковая шляпа валялась на земле.