Вначале она мне доверяла, и в этом, безусловно, были свои большие прелести. Мне было странно видеть наш город ее глазами. «Почему, — могла она спросить, — почему у вас будто два разных Креонта? Один, словно каменный, на троне, второй, такой раскованный, за столом, когда вокруг только свои». Мне и в голову не могло прийти, что может быть как-то иначе. Дело в том, что в ту пору Креонт трапезовал вместе с Ясоном, Медеей и со мной, чувствовал себя в нашем обществе прекрасно и позволял себе расслабиться. Иногда с нами бывала и бедняжка Глаука, питавшая к Медее нервическое обожание. Отец-то, государь, ее и не замечал почти. Ходят слухи, что Медея тайком лечит Глауку от падучей, и, похоже, девочке и вправду стало лучше, жаль, что мне придется это пресечь. В ответ на ее наивные расспросы пришлось растолковать Медее, что в качестве царя Креонт вовсе не Креонт и не кто-либо еще, вообще не частное лицо и не личность, а инстанция, то есть государь. «Бедняга», — сказала она на это. И лишь недавно Агамеда мне сказала, что при этом Медея, наверно, думает о своем отце, царе Колхиды. Чудачка.

Я уступил превратным побуждениям и разъяснил Медее, как строится управление в Коринфе, в связи с чем неизбежно обязан был постепенно дать ей понять, каким образом осуществляется моя власть, суть которой в том, что она незрима и все вокруг, в особенности же царь, твердо убеждены, что именно он, Креонт, и есть единственный правитель Коринфа. Я не устоял перед щекоткой соблазна нарушить обет одиночества и молчания, на который, казалось, обречен пожизненно, и сделать эту женщину, которая в буквальном смысле не от мира сего, поверенной своих секретов; а то, что она не смогла оценить мой подарок, приняв его просто как должное, меня даже развеселило. Это было время, когда мы еще разрешали себе подобные вольности с чужеземцами. Мы были уверены в себе и в нашем городе, главный царский астроном мог позволить себе роскошь разъяснить приезжей особе, которая, казалось, никогда и ни при каких обстоятельствах не будет представлять для нас опасность, на чем зиждутся блеск и богатство нашего города. Ибо все зависит от того, чего ты на самом деле хочешь и что считаешь полезным, то есть хорошим и правильным. Это предложение Медея целиком не оспаривала, она только возражала против важной связки «то есть» в его середине. То, что полезно, совсем не обязательно хорошо. О боги! Как же она меня, а прежде всего саму себя мучила этим словечком «хорошо». Она пыталась растолковать мне, какой смысл якобы вкладывался в это слово у них в Колхиде. Хорошим считалось все, что способствует раскрытию всего живого.

— И плодородие тоже, — ответила Медея и принялась рассказывать о неких силах, которые связуют нас, людей, со всеми другими живыми существами и должны иметь свободное русло, чтобы жизнь не заглохла.

Я понял. И у нас в Коринфе есть горстка своих чудачек, которые ведут схожие речи, но стремиться к чему-то подобному всерьез, возразил я ей, означало бы сделать для человека, каким он устроен, невозможным всякое существование в людском сообществе.

Она задумалась.

— Это зависит… — произнесла она задумчиво.

— От чего, Медея?

— Погоди, — сказала она, — что-то брезжит, но я не могу пока этого выразить.

Говорить с ней всегда увлекательно. Но я понимаю, что иным людям она способна действовать на нервы. Креонту — само собой, оно и понятно, он не светоч мысли, чуть что — и уже загнан в тупик, уже озирается, чтобы я его выручил, а я тогда позволил себе удовольствие не заметить его бедственных сигналов и прикинулся дурачком.

— Уж больно хитра, да и дерзкая, — пробурчал царь недовольно. Главное же, ему было не по себе в ее присутствии. Она была, как бы это поточнее выразиться, слишком женщиной, и это окрашивало все ее мышление. Она, например, считала — но почему, собственно, я все время говорю о ней в прошедшем времени, — она считает, что мысли образовались из чувств и не должны терять связь с чувствами. Устарелая точка зрения, конечно, вчерашний день.

— Животная сумятица, — изрек я.

— Нет, творческий исток, — парировала она.

Ночи напролет простаивала она подле меня на террасе моей подзорной башни, объясняя мне звездную науку колхидцев, основанную на фазах луны, а от меня хотела знать наши названия созвездий, описание их движений и выводы относительно людских судеб, которые я делаю из их расположения, из их констелляции. Мы слушали музыку сфер, их хрустальный звон, к которому не приспособлен человеческий слух и который, однако, в мгновения высшего напряжения чувств человеку иногда дано услышать. Медея была первой женщиной, распознавшей эти звуки в ту же секунду, что и я.

— Словно гигантский смычок тронул дрожащую струну, — сказала она.

Так оно и было. В ту ночь, не скрою, переживание небесной музыки потрясло меня сильнее обычного и каким-то иным образом.

Меня обижало, что она не хочет следовать предсказаниям, которые я читал для нее в звездном небе. В конце концов, у нас в Коринфе древняя школа толкования звезд, череда моих предшественников, имена которых с почтением передаются из поколенья в поколенье, уходит далеко в прошлое, и если я иной раз и позволяю себе той или иной мыслью отойти от канонических предначертаний, то это вовсе не упраздняет моего желания когда-нибудь к этой славной череде примкнуть и так продолжить свою жизнь в памяти моих земляков.

— Зачем? — спросила она.

Пришлось мне ей сказать, что в своих расспросах она иногда приближается к сфере, доступ в которую не дозволен никому. Я мог бы еще добавить: ее расспросы дали мне почувствовать, что подобная сфера, оказывается, существует, и снова пробудили в памяти мучительные и постыдные поводы, заставившие меня прибегнуть к такой защите. На миг я даже позабыл всякую учтивость.

— Зачем, зачем? — вскричал я. — Зачем людям хочется жить как можно дольше?

Тут не о чем спрашивать!

Она промолчала, но так, что молчанием своим лучше всяких слов дала мне понять: она с этим не согласна.

— Ну, в чем еще дело? — продолжал кипятиться я. — Разве ты не хочешь жить в памяти твоих людей, или что?

Она об этом еще не думала. Пусть рассказывает об этом кому угодно, только не мне. Опять это молчание. Оно начало вызывать во мне нечто вроде ярости или какое-то иное побуждение, от которого я, посчитав его недостойным, давно себя отучил. А она — много позже и совсем в другой связи — могла вдруг заметить: — Знаешь, у нас ведь всех предков почитают.

Иной раз ее нельзя слушать без смеха.

Конечно, коринфяне наши разглядывали новоприбывших, словно диковинных зверей — не то чтобы враждебно, но и не сказать чтобы приветливо. У нас тогда как раз выдалось несколько хороших лет, это всегда лишь задним числом понимаешь, и мы, видя изумление колхидцев, тем больше наслаждались нашим благополучием. Как это бывает: несколько урожайных годин подряд, закрома битком, цены на продовольствие низкие, тут и даровая кормежка для бедняков иной раз не расход, и зависимость от хеттов почти не ощущается. И что для меня ничуть не менее важно: злосчастная история с Ифиноей наконец-то стала забываться, в том числе и мной самим, почти. Никто больше не вопрошал, вправду ли ее похитили чужеземные мореходы, чтобы с почестями выдать замуж за молодого заморского царя. И даже более того: люди, во что я лично ни за что не мог поверить, смирились с мыслью, что Меропа, столь любимая ими царица, надолго заболела, живет в уединении в отдаленном крыле дворца и, кроме двух своих жутких старух, никого, без всяких исключений, никого к себе не допускает. Даже я толком не знаю, был ли на сей счет государев приказ, и в таком случае ее затворничество оказывалось ссылкой, или это она сама после несчастья с Ифиноей бежала от всего, что относится к царскому дворцу, как от чумы. Со временем я перестал задаваться этим вопросом.

Я был молод, когда все это случилось. Мы жили в беспокойное время, народы вокруг нашего Средиземного моря были охвачены брожением, тревожно было и в нашем городе, где назревали междоусобные распри. В совете противоборствовали две партии, одна была предана Креонту, вторая же стояла за царицей Меропой, которая имела тогда большой вес, поскольку, согласно древнему, давно уже утратившему всякий смысл обычаю, считалось, что царь получил корону от царицы лишь взаймы, а престол наследовался по материнской линии. А тут вдруг эти старые, давно забытые законы снова почему-то должны были обрести силу, и обе партии из-за этого яростно спорили. Дело в том, что как раз тогда представилась возможность союза с соседним городом, что обеспечивало Коринфу военную неуязвимость, но с одним условием: Ифиное надлежало выйти замуж за молодого царя этого города, а со временем сменить Креонта на царстве. Многие члены совета, среди них и Меропа, считали эти предложения разумными, а вероятность обезопасить Коринф от окружения могущественных и грозных соседей весьма желательной. Но Креонт был против. А без него или против его воли совет ничего предпринять не мог. Меропа была в ярости, она понимала — отказ царя направлен против нее. Я стоял на стороне Креонта. Какой прок, признался он мне в минуту откровенности, тратить столько тяжких усилий, хитрости, терпения и упорства на то, чтобы постепенно удалить Меропу от влияния и власти, если теперь надежда на новое бабье господство возродится и укрепится в лице Ифинои и окружающих ее женщин. Не то чтобы он что-то имел против женщин, вовсе нет, история народов, проживающих по берегам нашего моря, дает достаточно примеров могущественных и вполне успешных женских династий. И движет им не своекорыстие, а лишь забота о будущности Коринфа. Ибо кто умеет понимать знамения времени, тот не может не видеть, что вокруг в пучинах битв и кровопролитий образовались новые государства, тягаться с которыми по старинке управляемый женщинами Коринф просто не в силах. Противиться ходу времени бессмысленно. Остается одно — пытаться своевременно разгадать, куда оно движется, и идти туда же, пока тебя не затоптали. Правда, цена, которую за это приходится платить, бывает почти непомерной.