Для чего писал, урывая минуты? По неосознанной тяге. Лишь под Брунете пришел к мысли: сгодится, когда испанская война станет памятью, первым итогом, уроком на будущее.

Писал на листках. Не было чернил — карандашом, потом карандаш обводил чернилами. От листков к тетрадям. Разобыкновенным школьным тетрадям в клеточку с серовато–голубоватыми обложками. Каким ветром их занесло в Испанию? На обложке вверху изображен танк, грозно задравший нос и пушку в небо (много от него проку: днище обнажено для неприятельского огня), на другой — просто типографскими наклонившимися буквами: «Тетрадь», ниже — «ученика (цы)», «класса», «школы». Пустоту над тонкими линейками между словами надлежало заполнить нетвердой рукой какой–нибудь Тоси, Зори… Он берег эти тетради и складывал в портфель разрозненные листки…

Эхо мадридского единоборства разнеслось по свету. Имена командиров республиканских бригад и дивизий со страниц испанских газет перекочевали в газеты разных стран земпого шара.

Раньше других называл обычно эти имена Михаил Кольцов, оповещая советских читателей. И «наводил» западных корреспондентов, устраивал встречи, помогал наладить контакты.

Важно было — не ради славы, ради дела, — чтоб набрали вес также имена людей, менее заметных, воевавших не на переднем крае, а за штабными столами. Их раз–два и обчелся, штабников, кто остался верен республике и каждодневным, каждоночным трудом подтверждал свою верность.

Михаил Кольцов писал:

«Почему–то ни в одной газете, ни мадридской, ни другой испанской, до сих пор нет ни одной строчки о Винсенте Рохо. Репортеры изощряются в описаниях и характеристиках командиров и комиссаров, интендантов и санитарных инспекторов, они печатают огромные портреты певиц и балерин, выступающих в госпиталях, а о человеке, который фактически руководит всей обороной Мадрида, — ни полслова.

Я думаю, это вовсе не по враждебности или антипатии, а просто «в голову не пришло». Иногда здесь не приходят в голову самые ясные вещи…

Как начальник штаба обороны Мадрида, подполковник Рохо держит в руках все нити сложной паутины частей, групп, батарей, отдельных баррикад, саперных команд и авиационных эскадрилий…»

Газета «Эль Сосиалиста» отозвалась:

«Понадобилось, чтобы русский журналист Мигель Кольцов открыл нам личность Винсенте Рохо и этим помешал нашей скверной традиции — пренебрегать и не замечать наших людей… Мы благодарны Мигелю Кольцову за открытие, которое он сделал, за показ человека, который в тишине своей скромной комнаты отдает все силы спасению Мадрида. Пусть это послужит нам уроком и предостережением, столь важным в условиях нынешней борьбы».

В апрельский вечер тридцать седьмого года в квартире Сверчевских на улице Разина раздался телефонный звонок. Анна Васильевна взяла трубку.

— Говорит Кольцов. Здравствуйте.

— Какой Кольцов?

— Из «Правды».

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Кольцов.

— Карл Карлович просил кланяться.

— Карл… Вы его увидите?

Трубка хмыкнула.

— Может статься. Все в семье здоровы, благополучны? Помощь какая–нибудь нужна?

— Все, все… Ничего не надо… Передайте Kajstfy Карловичу. Мы кланяемся, мама, дочки, целуем…

— Спасибо. Передам.

В канун мая того же тридцать седьмого года 6‑й класс 331‑й московской школы отправился на экскурсию в Музей Революции, где открылась выставка, посвященная войне в Испании.

В центральном зале экскурсовод протянул указку к застекленному портрету человека в военной фуражке, двубортной шинели, со стеком в руке, обтянутой перчаткой.

— Перед вами, ребята, герой испанской войны, легендарный Вальтер… В следующей комнате я покажу…

Лишь одна девочка задержалась у портрета, и классная руководительница позвала:

— Не отставай, Сверчевская. Что–нибудь неясно — обратись к экскурсоводу.

Зоре все было ясно, яснее, чем экскурсоводу и классной руководительнице. Но она была дочерью своего отца, с малых лет приученная к сдержанности, к умению молчать, даже если сил нет сдержать радость, изумление, гордость, обиду.

Когда канонада сменяется тишиной, на маскировочной ветке, воткнутой в бруствер, набухают почки, боец недоуменно озирается вокруг. Неужто кончилось?

В слепящей синеве безобидным крестиком плывет самолет, вокруг него ватные комочки зенитных разрывов. Оборвавшаяся пулеметная очередь из разрушенного дома на берегу. Одиночный выстрел снайпера. Натруженный автомобильный гул на высохших рытвинах.

Не кончилось. Война прервалась, чтоб начаться с новой яростью. Где? Когда?

Ломают голову командиры и штабники. Авиация фотографирует дороги и подозрительно меняющие очертания перелески. Ксанти сличает показания пленных. (Испанцы правы: «пленный всегда говорит, как пленный», веры ему нет.) Не нравится ему этот район Сигуэнсы. Что вынюхивает итальянская рекогносцировочная группа в поросших дубняком горах?..

Дюбуа–Доманьский выколачивает в Мадриде дополнительно перевязочные материалы. Раненые эвакуируются лишь в самых неотложных случаях. На своих врачей можно положиться. Молодой Лен Кроум стоит десятерых хирургов.

Генерал ценит ветеранов, вместе с начальником медслужбы обходит полевой лазарет 35‑й, как она теперь значится, дивизии.

— Вы бы не протестовали, Метек, из выздоравливающих и легкораненых создадим учебные команды? Нет, бронь боже, никаких маршей, шагистики. Материальная часть оружия, элементы тактики… С точки зрения психотерапии… — Он обнимает Доманьского за плечи.

— На разе [40], старый…

— Отдыхать будем после войны, — объявляет Вальтер в штабе и не устает повторять в бригадах. — А пока — совершенствовать оборону и учиться.

После Харамы командование не пренебрегает тылами (проблемы коммуникаций, снабжения выдвинулись на первый план; Мадрид остался без железной дороги), налаживает централизованное управление войсками. Вальтера порадовал приказ о запасном учебном батальоне в каждой дивизии…

Его властное требование дисциплины, безоговорочного порядка уже не вызывало недоумения ни у подчиненных, ни в испанских штабах. Но и сам он постепенно понимал: любая война, любая армия своенравны. Частые митинги, удивлявшие поначалу, теперь пришлись по душе. От многоголосых всплесков, неистовых выкриков веяло молодостью, бурными месяцами Москвы семнадцатого года.

Только не поддаваться уподоблениям. Французы правы: на войне как на войне. Но справедливо и русское: Федот да не тот. Здешние митинги прежде всего воспламеняют. Железная логика может оставить равнодушными, а горячий клич, острая импровизация, образное слово накаляют страстную толпу. После Хосе Диаса, Галло, Долорес Ибаррури не пробубнишь по шпаргалке. Всего сильнее потрясала Ибаррури. Женщина, красавица — и мужественный пафос, огненные призывы. Бережно держа под локоть, он вел ее к трибуне.

— Товарищ Вальтер, — смеялась Долорес, — у вас замашки аристократа, голубая кровь. Я же простолюдинка.

— И я не из Потоцких, не из Радзивиллов, — оправдывался он, передавая букет, который держал наготове Алек.

Неспроста итальянские офицеры выезжали на рекогносцировку в Сигуэнсу, карабкались на скалистые откосы. Удар отсюда предполагалось нанести одновременно со встречным через Хараму. Но Харамское наступление поневоле началось раньше, его плачевные итоги не утихомирили мятежных полководцев. Само название итальянских дивизий, объединенных в экспедиционный корпус, внушало страх: «Божья воля», «Черное пламя», «Черные стрелы». Четвертая дивизия именовалась не столь устрашающе — «Литторио», зато была полностью механизирована. Техника в объеме, какой не снился республиканцам, резервы, о каких они и не мечтали.

Итальянские генералы, в чьих головах еще бродил абиссинский хмель, распланировали продвижение по дням, часам. От начального залпа (на рассвете 8 марта) до захвата Мадрида (15 марта). 13 марта вступала Харамекая группировка — капкан захлопывался. Эввива дуче! Доблестные итальянские воины в круглых шапочках, отороченных каракулем, коричневых рубашках, черных бриджах, начищенных желтых крагах маршируют по Гран Виа.