— Хэлло, генерал, мое имя Эрнест Хемингуэй. Журналист, иногда пишу книги. Мои книги иногда переводят на русский… Вы, конечно, не знаете русского языка, не знаете польского, книг не читаете, о Хемингуэе не слышали.

— Господин Хемингуэй, я вижу, принадлежит к тем корреспондентам, которые задают вопросы и сами на них отвечают. Меня это вполне устраивает.

— Меня — нет. Я любознательнее, чем подозреваете.

— Сумею ли удовлетворить ваше любопытство?

— У меня мало времени и много вопросов, — он достал из брюк блокнот, выдернул из нагрудного кармана «паркер». Помимо того, я голоден, меня мучит жажда и переворачивает внутренности от вашего французского языка.

— Смерть от голода и жажды в этом доме вам не угрожает. Что до языка… Попытаемся договориться на французском. Иного выхода нет. Русский и польский вам неизвестны.

— Армейский подход. Накормить, напоить и избавиться. Я немножко не такой журналист, и напоить меня трудно. У вас в руках конфеты. Но я не лакомка… О, моя приятельница обожает русские сладости.

— У твоей подруги, — огорчился Вальтер, — губа не Дура.

— Почту за честь.

Он передал Хемингуэю коробку.

— Вы славный малый, генерал…

Вальтера передернуло от фамильярного тона. Но Хемингуэй и бровью не повел.

— Уникальное для вашего брата чувство юмора. Мы добьемся взаимного понимания.

Надежды гостя оказались преждевременными. Первые же вопросы насторожили Вальтера.

— Вы обратились не по адресу, господин Хемингуэй.

— Я не господин, отыщите в своем бездонном словарном мешке другое обращение. В Испании я адреса не путаю… Вы обыкновенный генерал. Вам нужны чины, ордена, женщины, выпивка.

— Равно как обыкновенному журналисту — бабы, виски, гонорар и острые приправы для читателей: взрывы, таинственные агенты, выстрелы из–за угла.

— В десятку. Именно за этим я сюда приехал. Ради гонорара битый час выуживаю из вас секреты приготовления пикаптных блюд.

Не замечая пепельницы или не желая тянуться, оп стряхивал пепел себе на ладонь, держа ее горсткой.

— Ремис. Я ошибся, атакуя нахрапом. С Лукачем, Ренном, с хитроумным Кольцовым у меня получается. На Веласкеса, 63 [42], меня не титулуют «господином». Допустил фальстарт, начнем от нуля… Когда на арене убивают быка, это — прекрасное искусство. Когда режут человека — отвратительно. Война не обходится без жестокостей. Есть жестокость слепая, глухая, глупая. Убивают за то, что верит в бога, а не в Карла Маркса или в Карла Маркса, а не в бога, убивают от бессмысленной ярости, гнева, накопленного столетиями… Меня не занимает прибавочная стоимость и классовое самосознание. Я верю в добро и людское благородство. Потому сижу в Мадриде, а не с братьями по перу, которые выбрали Бадахос… [43] Я верю в человека, но не верю в победу без крови. Если жестокость, то справедливая и оправданная. Надо убивать, кого надо.

Хемингуэй неуклюже прошелся по комнате, ссыпал пепел в цветочный горшок.

— Отличное удобрение… Нельзя не проливать кровь? Тогда пусть из нее вырастет что–нибудь более разумное, чем вырастало до сих пор. Нигде нет людей добрее и беспечнее, чем в Испании. И нигде так легко и бездумно не лезут за ножом… Потому меня интересует тот, кто сражается трезво. Я спрашивал у вас о товарище Курте.

— Он тяжело ранен.

— Где лежит, в каком госпитале?

— Не докладывали.

Действительно, глупо. Оба взяли неверный тон.

Хемингуэй щелкнул зажигалкой, он курил сигару, глубоко затягиваясь, как папиросу. Говорил, уставившись в быстро темнеющее окно.

— Я любил эту страну, когда для вас она была рыжим четырехугольником на карте. Мне никто не велел ее любить, и я приехал не по призыву Коминтерна. Я могу зарабатывать верные деньги в местах, где плещут теплые волны и чирикают птички. Я выбрал Испанию давно и прочно. Вам понятно — вторая родина?

— Да.

Хемингуэй оглянулся на него.

Еще минута, другая, и город за окном растает в ночи, прошитой трассирующими очередями.

— Вы, Вальтер, из тех людей, которые мне нужны, — он произнес неторопливо, между затяжками. — Нужны — на войне это первая категория. И в любви, и в литературе. Вероятно, вообще в жизни… Спасибо за шоколадные конфеты. Надеюсь, я не обездолил кого–нибудь. Мы скоро свидимся. Я предпочитаю виски…

При следующей встрече виски не понадобилось. Хемингуэй приехал на командный пункт вместе с кинооператором Норисом Ивенсом. День выдался знохгный, небо и земля дышали жаром навстречу друг другу. Батареи мятежников вели огонь по площадям. Экономя снаряды, им отвечали пулеметами.

Ивенс полз вперед, Хемингуэй волочил за ним коробки и ручной пулемет. Оба вконец вымотались. Ивенс сел в машину. Хемингуэй остался в штабе.

Он устроился в углу, подвинул второй стул для ног и откинулся, застыв в этой позе на все два часа. Прислушивался или ничего не замечал? Неужто этот крупный шумный человек способен так долго, так настойчиво отсутствовать, находясь на командном пункте, живущем повседневно–взвинченной жизнью?

Вальтера вызвали в штаб фронта, и он предложил Хемингуэю место в своем «мерседесе», лишившемся последних остатков былого лоска.

Оба курили, отдыхая на низком заднем сиденье.

— Ваш партайгеноссе Ивенс — чистейший эксплуататор. Мало того, что я сочиняю текст к его фильму, я еще, как щенок, таскаю коробки… Два часа в штабе… Штаб вычеркнут. Это не мое. Но вы… Впрочем, не стану повторяться. Помогите мне отыскать парня из батальона Линкольна. Американец, беловолосый, Том.

— При всем желании…

— Его направил к вам товарищ Ксанти.

— Ксанти?

Вальтер насторожился. Хемингуэй обходит его на круге.

— Наведу справки.

— Не случится ли так, генерал, что когда–нибудь мы вспомним Испанию как лучшее время нашей жизни?.. Да, вам привет от Курта. Он уже ворочает языком. Крайне неохотно…

Миновал год со дня зловещей сеутской радиопередачи. Под безоблачным небом все явственнее возвышалось нечто, шатко передвигающее ноги, — франкистская разновидность фашизма. С приметливостью старательного ученика оглядывался Франко на старших собратьев и наставников. Эко браво получалось у Гитлера: барабанная дробь, стотысячное «хайль», факельные шествия, отрепетированный балаган партайтагов. Дуче играл в народного трибуна, закатывал пламенные речи, на трудовых празднествах сбрасывал мундир, махал лопатой, пока пот не выступит на белом гладком теле разъевшегося нувориша.

Ничего похожего Франко еще не умел. Генерал, путчист, он загодя презирал любую идеологическую подкладку, от слова «социализм», которое, играючи, швыряли толпам Гитлер и Муссолини, его воротило. Ему бы власть, да побыстрее и чтоб никаких «Народных фронтов». Побыстрее не получалось. Первые полки полегли, новобранцы маршировали под военные оркестры и костельный перезвон. Франко звал к спасению святой веры и опасливо оглядывался — защитники христианства, марокканцы, творили намаз [44].

Приходилось довольствоваться чем бог пошлет. Посылал негусто.

Программа фаланги, подхваченная Франко, гласила: «Мы преисполнены веры в высокую миссию Испании… Мы провозглашаем, что историческим предназначением Испании является империя. Мы требуем для Испании ведущего места в Европе».

При замене «Испании» на «Германию» гитлеровский оригинал проступает незамедлительно.

«Воинский дух должен пронизывать всю испанскую жизнь», — возвещает программа вслед за фюрером.

По части хлеба насущного и государственного устройства фаланга предлагала мешанину из истин, добытых Салазаром и Муссолини: «Мы отвергаем капиталистическую систему, которая пренебрегает потребностями народа, обезличивает частную собственность и превращает рабочих в бессердечную массу, обреченную на нужду и отчаяние. Наши духовные и национальные чувства требуют отбросить марксизм… Наш строй сделает невозможной классовую борьбу, поскольку все, принимающие участие в производстве, представляют собой органическое единство. Государство будет считать частную собственность средством реализации личных, семейных и общественных целей и будет охранять частную собственность перед крупным финансовым капиталом, спекулянтами и ростовщиками».