Не только идеи, но и терминология бралась напрокат.

«Фаланга стремится к новому порядку… Чтобы установить этот новый порядок, надо в ходе борьбы сменить ныне существующую систему».

Фалангистский идеолог Серрано Суньера иезуитски объяснял: «Позицию фаланги можно сформулировать следующим образом: несколько либеральная в свете своих интеллектуальных интересов, несколько демократическая волею истории, несколько социалистическая, так как стремится к справедливости и учитывает случайные черты современной эпохи. Однако антилиберальная, антидемократическая и антисоциалистическая, так как того требуют догматы католицизма, незыблемой испанской действительности и иерархия общечеловеческих ценностей».

Лоскутные программы всякому что–то сулят, а когда в стране крестьянской, малограмотной и религиозной костел благословляет программу, она обретает власть дурмана. Пока–то он рассеется и крестьянин увидит: под звон колоколов, убаюкивающие обещания у него забирают недавно полученную землю; пока сельский учитель, поспешно произведенный в лейтенанты, получивший мундир с сердцем Иисуса, убедится: те, кто радеют за Испанию, плевать хотели на ее историю, культуру и будущее, и на языке Сервантеса они формулируют свои откровения: «Дисциплина, прямая, как палка, должна быть математически взвешена», создают литературные шедевры: «Рыцарь фаланги обратился к застенчивой сестре милосердия…» Короче говоря, пока солнце взойдет…

Испания переживала великую трагедию гражданской войны, превратившейся в войну национальнореволюционную. Клявшиеся Испании, продавали ее, душили, втаптывая в грязь гусеницами из рейнского металла, пронзая золингеновскими штыками, топча сапогами, хранившими пыль Абиссинии.

Терпеливо, без эмоций — все по местам, через сито. Что главенствует во встречах, разговорах, недоразумениях и мельканиях последних недель?

Не зажигая света, сбросив сапоги, Вальтер вытянулся на широкой софе, накрытой клетчатым шотландским пледом.

Задача сформулирована неверно. Все — главное, кроме очевидных пустяков. Нет не главного, почти нет. Чем, однако, встревожен всего более? Горев, разговор в «Тэйлоре». Дипломата припекло. Вывалил свои «вуаля».

Они мне… Не желаю. В чужое влезешь, на свое не хватит. Чужое? Область, которую Горев очертил своей трубкой, не чужая. Однако — не близкая. Не гость он в ней и не хозяин. Приглашенный, допущенный, одаренный — в пределах, конечно, — минутной доверенностью.

Тебе ли жаловаться на недостаток доверия? Сколько их, кто командует дивизией в Испании? А Смоленск, Москва, работа в Коминтерне?..

Сегодня он придет к выводу, облечет в слова.

Он занимается войной. Не в мировом масштабе, не во всеиспанском. Но непосредственно. У него — ни много ни мало — дивизия. Каждая дивизия исполнит все, как следует, выложится до последнего, тогда мы выиграем в Испании. Вот на чем он стоит. Лично.

Сейчас он задернет шторы, включит люстру, настольную лампу и — разлюбезное занятие: мудровать над картой, когда копошится идейка…

Вальтер машинально притоптывает ногой в носке.

Поспешно — как обычно — переброшенную к северо-западу от Мадрида дивизию развернули фронтом на Авилу, провинциальный центр в горах памятной Вальтеру Гвадаррамы, неподалеку от Сеговии. Операция ведется с переменчивым исходом, от стычки к стычке.

За ночь он продумал все, рассчитал до снаряда, предусмотрел контратаки с флангов и утром предложил новому начштаба Курту Денису, Пюцу и комиссару дивизии Лискано план штурма высоты Кабеса Гранде. 

Мадридский учитель Лискано — старый испанский социалист, из тех, кого их собственный лидер Лярго Кабальеро вынудил усомниться в выборе. Покинув социалистов, Лискано не спешил вступить в компартию. Вальтер был обескуражен: присланный в дивизию комиссар — беспартиен. Да и вид: рыжий, веснушчатый, вечно запотевшие очки.

Беспартийный конопатый комиссар, идя в атаку, снимал очки, аккуратно укладывал в чехольчик, перед стрельбой доставал, протирал стекла, тщательно целился, мягко нажимал спусковой крючок.

Участие в атаке входило в число прямых, хоть и неписаных, обязанностей политкомиссаров. Вальтер этого не одобрял: слишком велики потери политсостава. Лискано стоял на своем: призывной речи, не подтвержденной лично, грош цена.

Выслушав план Вальтера, Лискано с задумчивой осторожностью, с какой вообще касался военных проблем, спросил:

— Поправьте меня, и я принесу извинения. Нельзя ли не докладывать об этом прекрасном плане в штаб фронта?

Денис расхохотался.

— Наш комиссар схватил быка за рога. Штаб примется согласовывать во всех инстанциях. Вплоть до противника. Видывали.

Штурм — как и рассчитывал Вальтер, неприятель его не ждал — увенчался захватом высоты. На макушке, на горном ветру, реял привязанный к сосне флаг республики.

Но штаб фронта запретил развивать успех.

Он еще не перестроился, этот тяжеловесный штаб, не приспособился к новым политическим и военным условиям.

В начале мая в Барселоне вспыхнул антиправительственный путч. Отряды анархистов захватили центральные улицы, телефонную станцию, перекрыли подходы к городу. Анархистская верхушка, верная своему тезису: «хороших правительств не бывает, бывают плохие и очень плохие», пыталась в Каталонии учредить «власть безвластия».

Отозванные с фронта части и сами каталонцы не без усилий и жертв, вопреки лавировавшему премьер–министру, подавили путч. Лярго Кабальеро оставалась лишь отставка. Новый кабинет возглавил социалист Хуан Негрин. Кабальеристы портфелей не получили, влияние компартии увеличилось.

Когда Вальтеру расписывали подробности барселонских передряг, их перспективы, он морщился. Путч подавлен. Негрин, кажется, более прям и энергичен, чем Кабальеро. Приэто на посту военного министра? Лучше, нежели Асенсио, потому что хуже, чем Асенсио, не бывает. Но ни симпатий, ни надежд не внушает. Комбинатор до мозга костей. Смешно о костях, видя заплывшую салом тушу. Хитрец и циник, человек улицы, сумевший нажить капитал и войти в фешенебельные салоны. Чревоугодник, самодовольно проводящий ладонью между грудью и брюхом: верхняя часть принадлежит социализму, нижняя — мне… Первый предложил оставить Мадрид…

Вальтер не раз наблюдал бесшабашную удаль анархистов. В стремительной атаке годятся. Но для долгого, упорного боя… Он помнил седовласого анархистского командира под Кордовой, помнил, как в январе у Араваки колонна анархистов открыла фронт. Однажды сам пробовал задержать анархистский батальон, который направлялся в тыл судить товарища за трусость, — нельзя же голосовать на передовой? Осудив и приведя приговор в исполнение, вернулись на позиции… Три дня тому назад он встретился с анархистом — командиром соседней бригады. Тот нежил на солнце покрытое рубцами тело и повторял: в мае самые сильные ультрафиолетовые лучи, врачи ему прописали.

Отдели комичное от трагедии, кровь, пролитую в схватках с мятежниками и на мостовой Барселоны…

Одно отрадно: началась чистка тылов, реорганизация Генштаба…

Вечером 28 мая, когда Лискано, Денис и Вальтер ужинали, пламя «летучей мыши» вздрогнуло, кто–то откинул полог палатки.

— Подарите мне эту высоту. Из–за нее я разбил ботинки, порвал последнюю пару штанов, — Хемингуэй горбился под низким парусиновым сводом.

— За нее платили кровью, — наставительно заметил Лискано, подвигаясь, уступая место гостю.

— Послушайте, генерал, — Хемингуэй, не дожидаясь приглашений, складной вилкой извлекал мясо из консервной банки, — я больше не бедный родственник, не обязан клянчить: разрешите, покажите.

Он вытер руки о рубашку, достал бумажник, из него — белый листок.

— Мандат. Печать Службы военной разведки. Подпись командира четырнадцатого корпуса полковника Доминго.

Вальтер подвинул к себе фонарь, выкрутил фитиль, прочитал, сложил бумажку по складкам.

— Спрячьте и никому не показывайте. Чтоб не засмеяли.

— То есть как?

Вилка Хемингуэя задержалась перед ртом.