— Сомневаетесь в подлинности?

— Не сомневаюсь. Потому и прячьте.

— Вы взгляните, — Хемингуэй совал бумажку под нос Лискано и Денису. — Кто–то из нас сбрендил.

Его бесила невозмутимость Вальтера.

— Внимательно изучайте документы. Тем более полученные от разведки. Кроме штампа и подписи, подтверждающих, что «камарада Эрнесто — так вас величают испанцы? — Хемингуэй может быть допущен…», внизу знак вопроса. Очень убедительный знак.

— Проклятый македонец… Он зачем–то проверял мандат.

— Македонец?

— Этот ваш Ксанти…

— Я принимал его за черногорца. Алек — за турка… Вы правы — македонец… Не сокрушайтесь, дон Эрнесто, — Вальтер испытывал сострадание. — Разрешаю в полосе дивизии выбирать себе место и пулю. Желаете с разведчиками…

— Спасибо, генерал. Мне всегда дьявольски везет. Оставлю у вас спальный мешок. Мне нужно в горы…

— Ночью в горах холодно. Даже в мае. Сбрасывайте рваные ботинки. У нас одинаковый номер. Здесь приказываю я. Держите толстые носки… Если отправите своего героя в горы, обуйте как следует. И пускай он, в отличие от автора, не накачивается спиртным.

Хемингуэй сосредоточенно шнуровал высокие горные ботинки Вальтера.

— Он будет сосать леденцы, мыть руки перед едой и разводить капусту, чтобы обзавестись потомством.

— Насчет капусты у вас не слишком…

Хемингуэй натянул шнурок, немигающе уперся в Вальтера.

— Когда вы играете, когда на самом деле?

— О том же намеревался спросить вас.

Не прощаясь, Хемингуэй покинул палатку.

Утром спальный мешок его покоился нетронутый на том же месте, где лежал вечером. Но причин для беспокойства не было. Ночью ничего не стряслось. Разведчики вернулись благополучно.

Ветер благих перемен донесся до Гвадаррамских гор. Вальтера вызвали в штаб фронта, чтобы узнать мнение о предстоящих операциях. Где, когда, какими силами и средствами? Глупо было пренебрегать советами русских товарищей, непростительно глупо… Командарм Штерн, назначенный главным военным советником вместо товарища Берзина, справедливо указывает на неразумность разрозненных операций.

— Успехи тридцать пятой в районе высоты Кабеса Гранде у меня, товарищ Вальтер, сверхэнтузиазма не вызывают. На вашем месте я бы поступил так же. Но не от хорошей жизни. Бессистемному перемалыванию частей под Сеговией, по моему разумению, пора положить конец.

Командарм Штерн обладал вызывающим у Вальтера зависть даром моментально оценивать свои силы, противника, местность. Несмотря на репутацию командира, быстрого в решениях, сам Вальтер мучился от своей тугодумности, склонности подолгу подсчитывать, въедливо читать карту. Скорые ответы являлись в минуты озарения. Они редки. Как белые вороны. Ему удавалось, правда, ловить этих ворон на глазах восхищенных очевидцев. Но сам он не очень–то обольщался.

У невысокого, осанистого Штерна властные движения человека, который издавна привык приказывать, заранее уверенный: выполнят. Потому что он, командарм Штерн, немало на своем веку воевал, учился, рисковал собой и не отдаст неисполнимого приказа.

— Генеральный штаб республики приступил к плану военных действий в объеме страны. Поздновато, но… Штаб Центрального фронта будет готовить солидный удар под Мадридом. Я полагаюсь на ваше содействие. Товарищ Рохо назвал вашу фамилию. Нажимайте на взаимодействие. Это — ахиллесова пята.

— Только бы это.

— Не сразу Москва строилась. Отрабатывайте взаимодействие.

Командарм пребывал в состоянии той возбужденной уверенности, какую Вальтер подмечал у военачальников, недавно сошедших с парохода или самолета.

— В случае чего, — ко мне с любым вопросом.

— Товарищ командарм…

— Мое имя — Григорий Михайлович.

— Могу ли я, Григорий Михайлович, при необходимости непосредственно адресоваться в Москву?

— Обязаны. Но и меня не игнорируйте. Москва мне холку мылит…

Его наконец признали — после Харамы и Гвадалахары. Присвоили генерала, назначили начальником Генерального штаба, и Винсенте Рохо работал теперь не со связанными руками.

До чего своевольно распорядилась им судьба. По натуре он книжник, война для него предмет исследования. Как инфузория под микроскопом. Воспитанник сиротского военного училища, профессор кадетского корпуса, кумир слушателей, выделявших его среди тусклых начетчиков, занудливо перечислявших даты и битвы…

Ныпе его выученики возглавляют полки у Франко. Имя любимого учителя предано анафеме в первые же дни войны, когда тот, профессор, командовал колонной народной милиции.

Раньше других испанских офицеров, не переставая удивляться их инертности, консерватизму, Рохо понял: эта война непохожа на все прежние. Искать прецеденты, как в британском судопроизводстве, — погубить республику. Он хотел, чтоб республика жила, и — угодил между молотом и наковальней. Прежние ученики командовали более умело, чем многие новые соратники и начальники. Он доказывал, бился головой о холодную стену предубеждения. На штабных совещаниях зачастую оставался в одиночестве, в военном министерстве слыл чудаком с завиральными фантазиями. Пробовал поступать по–своему. Ставили на место: превышение власти. Ехал в бригады, пытался учить на КП, отмахивались: не до премудростей.

Когда правительство и громоздкая, полуразвалившаяся колымага Генерального штаба осенью тридцать шестого укатили в Валенсию, Рохо остался с несколькими офицерами в подвале министерства финансов. Его группа да два–три человека из хунты обороны образовали штабной центр Мадрида.

Его ценил Горев, о нем писал Кольцов, с ним советовался Хосе Диас, но начальники — непосредственные и повыше — не замечали. Нет лучшего средства развлечь генерала Асенсио, правую руку Лярго Кабальеро, как сказать гадость о Винсенте Рохо, этом очкарике, книжном черве, влюбленном в «гран капитана».

Была у Рохо слабость — он повсюду возил с собой бронзового «гран капитана» — скульптуру самого почитаемого им средневекового полководца Гонсалеса Фернандеса де Кордова.

Сейчас она украшала кабинет генерала Рохо, где шла предварительная наметка будущей операции.

С первых шагов — проблема. Нельзя всесторонне готовить операцию, не привлекая целиком Генштаб, службы, минуя штаб Центрального фронта. А привлечь… Рохо не раз представлялся случай убедиться, чем это кончается.

Задания от сих до сих? И выполнят от сих до сих, принесут бумагу с грифом «Секретно», с высокопарными фразами. Чем ничтожнее бумага, тем охотнее метят знаком секретности, рассчитывая «засекретить» ее легковесную многозначительность.

Он советуется — не жалуется, никогда не жалуется — с командармом Штерном, атташе Горевым: не привлечь ли к разработке командиров частей, выборочно, прощупывая одновременно, на что пригодна бригада, дивизия? Командарм одобряет и рекомендует попутно инспектировать часть, составить собственное о ней мнение. Советские товарищи — в полном распоряжении генерала Рохо.

Впервые Вальтер чувствовал: операция разрабатывается. Отрадно даже, что Рохо, вызывая его на откровенность, сам не спешил выложить карты. Правильно, правильно, генерал. Штабная служба — не хмельное застолье, душа нараспашку ни к чему.

Сам он испытывал нечто вроде преклонения перед штабом. Верно изречено: война штабов — война умов. Его пристрастие к карте, доскональному докладу, четкому рапорту — от почитания штабной культуры, привитого еще в Академии, потом — Александром Васильевичем Горбатовым, от въедливого педантизма Алексея Макаровича Перемытова.

— Скрытность, всемерная скрытность перегруппировки. Это я из собственного опыта, товарищ Рохо.

— Всемерная, — задумался Рохо, — всемерная… Штаб Центрального фронта поставлен в известность о предстоящих учениях. Потому и перегруппировываем.

За год войны Винсенте Рохо из кабинетного мудреца превратился в изощренного и отважного штабного деятеля.

— На всякой перегруппировке, на всякой операции учимся… Вы спрашивали, о чем обычно забывают. Нелишне запросить прогноз, предположительное число солнечных дней, количество осадков.