Рохо записал в рабочей книжке, негромко постучал карандашом, подбадривая Вальтера: давай выкладывай, не до амбиции.

— Штаб разведает резервы. Наличные и какие могут появиться. Но при угрожающем для себя характере противник осуществит дополнительную мобилизацию.

— Учли. Исходя из линии фронта примерно на май.

— Она меняется, и не в нашу, увы, пользу. Призывной контингент у Франко увеличивается. Я о Севере…

На Севере, под Бильбао, мятежники наступали, пользуясь господством в воздухе, а также изоляцией Страны басков, отторгнутой войной от остальной Испании. Не овладев, вопреки клятвам, Мадридом, Франко готовил союзникам сюрприз — Бильбао.

Эхо Северного сражения перекатывалось по кабинету Винсенте Рохо. Нельзя усилить фронт в Стране басков, но можно вынудить неприятеля оттянуть энное количество полков, стволов, самолетов.

Подготовка новой операции под Мадридом велась основательно. Но для нее ощутимо не хватало времени.

Вальтер видел: возле его дома остановился «быоик», вылез Кольцов. Часовой, узнав в лицо, приветственно вскинул кулак. По тому, как шел Кольцов, подняв плечи и опустив голову, он догадался: не ради веселья и не от скуки этот визит.

Не успел Кольцов вернуться из Бильбао — гибель Лукача. Осколок настиг, когда дивизия Лукача начала атаки на Уэску, чтобы помочь Северу.

— Не тратьте времени, не разжевывайте: война без жертв не бывает. Не старайтесь развлечь праздной болтовней.

Ничего этого делать Вальтер и не намеревался. Но Кольцов, как заведенный.

— Задайте вопрос: что там, в Москве? Будете сто двадцать пятым. На месте белокаменная. Метро функционирует. На Театральной девушки в косынках продают сирень, в меде духи «Красная Москва», в Большом мосторге…

Меньше всего Вальтера интересовала мода на духи и Большой мосторг.

— Просьбу выполнил. Ни о чем не просили? По собственному почину позвонил вашей жене, кланялся. У них все в порядке.

Вальтер не мог просить: Кольцов не предупредил о поездке. Но странно, он редко вспоминает дом, семью. Будто не километры между ними — десятилетия. Не дается жизнь в двух измерениях.

— В землянке, говорю, ночует, шилом бреется. Наши жены, пока мы…

Вальтеру начинала надоедать эта манера.

— Ваши жены, насколько я заметил, Кольцов, при вас.

— Лень давать сдачи. У меня дурное расположение духа и мрачные видения.

Вальтер уважал этого человека как немногих. Телефонный звонок домой — лишнее подтверждение: уважал не напрасно. Раз Кольцов не в своей тарелке, имеются тому причины. Ему, Вальтеру, неизвестные. Кольцов хорошо информирован. Недавно из Москвы. Не влезая в душу, Вальтер попробует потихоньку перевести стрелку.

— Гвадалахара продемонстрировала…

— Гвадалахара? Республика вымела под метелку закрома, бросила до последнего солдата и выиграла сражение. Сколько раз выигравшие бой проигрывали войну!.. Думаете, расшалились нервишки?!

Кольцов строчил с пулеметной скоростью, мелькали короткие руки, на лбу выступила испарина. Он срывался с места, снова плюхался в кресло.

— Через полвека — из нас трава прорастет — историки станут спорить, сочинять диссертации: почему да отчего?.. Я из тех, кто предпочитает триумфы. Громкие, быстрые. Не такая уж редкость — охотники до торжеств, предшествующих празднику. Солисты на барабане. Бредовая идея насчет одной дивизии… Врал я, будто весь оптимизм расходую на корреспонденции. Бодрый тон ценится не только в газетах. Мои цидульки шли по высокой траектории… Не за себя… Когда гибнет Лукач, прикидываешь о душе и общей цене.

— Михал Ефимыч, я заварю крепкого чая. По маминому рецепту.

— Тьфу мне на ваш чай. Коньячку бы.

— С радостью.

— Без оной.

Теперь он сидел, закрыв глаза, сцепив на животе руки и вертел один большой палец вокруг другого.

Вальтер на кухне вскипятил чай, принес на подносе. Положил, как делала мама, сверху на каждый стакан чайную ложечку.

Кольцов не менял позы, не открывал глаза.

— Вы неплохой мужик, Вальтер. Я тоже не самый скверный. Нас здесь много — неплохих. Неплохие гибнут. Мексиканцы из Курска, из Питера, из Минска. Эта конспирация — нелепость. Конспирировать надо при крайней нужде и стопроцентной уверенности, что хоть сутки тайна продержится.

Он пил, смакуя, принюхиваясь, горячий, крепкий чай.

— Спасибо вашей маме. Кое–чему она своего сына научила. Я тоже поучу… Трудное время начинается, Вальтер… Непозволительны две крайности. Недооценить Гитлера, как кое–кто из нас на первых порах. Вторая — при плохом обороте удариться в панику. Свойство проигравших ура–оптимистов.

— Не проиграем.

— Я не в рамках вселенного прогресса.

— Я тоже. Сбитые самолеты, сожженные танки, скошенная солдатня. Это Гитлер не швырнет на Советский Союз, на Францию, на чехов.

— У него техника растет, как на дрожжах. Ему ворожат на Западе. Кто тайно, кто явно. Своих башибузуков, заметьте, прячет подальше от огня. Чихает он на любительскую инсценировку невмешательства. Берет нахрапом. Иначе не выиграть…

— Мне эта премудрость не с руки. Я по программе для младших классов. У меня — дивизия.

— Ну да, генерал, приказ есть приказ… Это вы перед Хемингуэем ломайте комедию.

— Ни перед вами, ни перед кем не ломаю. Приказ есть приказ. Я здесь тоже не святость блюду. Наломал дров и еще — никуда не деться — наломаю. В одном не грешен: не брехал. Это мне на страшном суде не предъявят.

— Страшный суд не самое страшное, дорогуша. Земной похлеще.

— Ни на каком. Не желаю премудрости, которая толкает к выкрутасам. Дипломатическим, политическим, тактическим. Кто без них не может, воля его. Моя правда сугубо специальная. Какова она, эта война, в полосе наступления, на участке обороны стрелковой дивизии. Моя правда еще сгодится. Испания — начало…

— Завидую, у кого однолошадное хозяйство. Вам завидую, Мальро, Людвигу Ренну. Покойному Залке завидовал. Творящим бессмертное.

— Вы, Кольцов, сами напишите «Войну и мир».

— Ни в жисть. Если подфартит, если уцелею в этой заварухе, сочиню о вас очеркишко.

Он что–то приглушил в себе. Пил, похваливая, третий стакан чая.

— Секрет заварки прост: не надо жалеть чаю. Все истины просты.

Кольцова тянуло на разговор о литературе, соглашался и на такого собеседника, как Вальтер.

— «Войну и мир» современник не поднимет. Утонет в фактах, сгорит на костре собственных страстей. Не слишком красиво?

Вальтер удовлетворенно почувствовал: Кольцов отходит понемногу. Но вообще–то у него сейчас — душевный раскардаш. Похоже, не только от испанских забот… Однако собрал себя, невозмутимо покачивает ножкой.

— И Хемингуэй «Войну и мир» не сдюжит, — в Кольцове пробуждался литературный полемист. — Но если кто-нибудь и потянет что–то близкое, скорее всего он. Я — журналист, политик, ему — страсти людские, острые коллизии. Сунется в «Гэйлор», хлебнет с нашими водчонки, похлопает по плечу на Веласкеса, 63, зайдет на Серрано, 6, в ЦК испапский. Для репортажей и общего представления. В одно ухо входит. Слушает он другим — как испанцы песни поют, как звенит шпага торреро, как пьяный бормочет, как девчонка шепчет, деревья ночью шумят, умирающий стонет. Ему самое безобидное: разведка — контрразведка, взрывы — подрывы… Уломал меня, я — Хаджи. Два вечера кряду вдыхал наш трезвенник Хаджи дух сивухи, которым благоухает Хем.

— Хаджи ему отплатил.

Вальтер рассказал историю с мандатом Хемингуэя, который Хаджи увенчал знаком вопроса. Кольцову история доставила несказанное удовольствие. Он смеялся, захлебываясь, снимая очки, вытирая глаза.

— Я продам. У меня не залежится.

— Прошу вас. Не люблю быть источником.

— Штучка вы, Вальтер. Соглашаюсь. Вся нынешняя беседа, как говорят поляки: в два глаза.

— Поляки, когда не косые, говорят: в четыре глаза.

— Многовато. Но лишь бы не больше… И еще, тоже между нами. Не «Война и мир», дневниковые заметки. Для себя и для потомства… Я вам показывал несколько страничек. Помните, прицепились к какой–то мелочи? И — начистоту. У меня эта папочка с кнопочкой случайно с собой, в машине.