Он зарекался не лезть не в свои дела, не его, исполнителя, забота решения и приказы, идущие сверху.

Когда кровь пятнадцатой залила опаленную танковую броню, зароки утратили власть.

Главный военный советник предоставил ему право обращаться прямо в Москву. Он воспользуется этим правом. Даже при угрозе вызвать огонь на себя. Потому что и он виноват. Вообще неизвестно, как примут необычное донесение командира дивизии.

Писалось с выношенной быстротой, с безразличием к стилю, без боязни повториться. Почерком, утратившим каллиграфичность.

«…Категорически протестую против методов нашей работы, результатом которой явилась эта трагедия».

Не по мелочам счет, не спор с соседом из–за кучки паникеров. Авторитет громких имен не удержит перо. Листер ведет себя, «точно феодал, не зависимый ни от кого и не желающий повиноваться кому бы то пи было». Его дивизия, действующая в авангарде, не выполнила ни одного приказа. «На Клебера [53] мы по сумели оказать должного давления». «…24‑я стрелковая дивизия взяла курс на отход при малейшем нажиме противника».

Он называл поименно советников, «одержимых манией захвата Сарагоссы», но не вникавших в обстановку. «Они видели войска такими, какими хотели их видеть… Это самая главная и основная ошибка… Нужно учить молодую героическую Народную армию, исходя из жизни, брать ее такой, какая она есть, — хорошей или плохой, но всегда конкретной».

Он не стремился к сногсшибательным выводам, его мысли — он знал — разделяют Горев, Малино, Штерн. «Состояние армии сейчас таково, что нельзя позволить себе роскошь частных операций. Нужно получить хотя бы небольшую передышку, чтобы впервые и серьезпо взяться за учебу».

Пусть бы тот, кому доведется читать письмо в Москве, представил себе, как выглядит дело, как безответственно обошлись с единственным танковым полком.

«К преступному решению прибавилась преступная организация десанта… Вина за гибель полка лежит на всех нас. Я, единственный здесь, на Арагоне, строевик, как никто из советских работников, знающий армию и ее возможности, также повинен в том, что, случайно узнав перед рассветом о намеченной операции, недостаточно резко возражал против этого преступления…»

Он отложил перо. Закурил. Свеча оплывала. В углу посапывал дежурный телефонист. Ночь без выстрелов, гула моторов в небе.

Налил из термоса кофе. Пил мелкими глотками, перечитывая написанное. Чернила в ручке кончились, и он дописывал карандашом.

Не потому, что принято заканчивать высокой нотой. Он так думал:

«Разгром полка, трагическая по своей бессмысленности утрата наших героических товарищей ни в коей мере не должны ослабить нашу энергию, поколебать нашу веру в победу…»

Он имел основание писать:

«Как непосредственный и ближайший свидетель атаки бронетанкового полка, хочу засвидетельствовать исключительный героизм наших товарищей–танкистов, исключительную их дисциплинированность, полное и безоговорочное выполнение своей задачи. Они сделали и дали больше, чем можно было от них требовать».

…Делопроизводство в штабе тридцать пятой велось на испанском языке, машинок с русским шрифтом не водилось. Утром, со свежей головой, он собственноручно перепишет набело.

Телефонист, пробудившись, виновато глянул на генерала.

— До этой минуты вы могли спать, — Вальтер собрал бумаги, — я дежурил у телефона. Поменяемся ролями.

Отведенная под Мадрид и пополненная 15‑я интербригада вернулась в лоно 35‑й дивизии в середине декабря, когда с вздымавшихся над Теруэлем гор дул снежный ветер, винтовочные затворы морозно прилипали к пальцам, поземка перемела дороги. К вечеру 16 декабря республиканцы взяли город в кольцо, не на шутку перепугав Франко. Он по радио взывал к блокированному гарнизону, спешно слал подкрепления, отказавшись от операции под Гвадалахарой.

Окружение сужалось. Густой снег слепил глаза, но не останавливал бойцов, наступавших на город и отбивавших атаки на внешнем обводе. Теруэль был освобожден.

31 декабря мятежники обрушили всю артиллерию и авиацию (проглянуло солнце), бросили всю пехоту, чтоб вернуть крепостные ворота к городу — Конкуд и Муэла де Теруэль. Республиканские части начали откатываться.

Наступил момент, когда город был без войск. Но снова повалил снег. Франкистская разведка прошляпила отход, генералы примеривали праздничные мундиры к новогоднему вечеру. Республиканцы вернулись в Теруэль.

В традиционно метельную ночь на окраине Теруэля 35‑я дивизия встречала 1938 год. Вальтер слонялся из роты в роту, из залы в залу по необъятному дворцу с гобеленами, тяжелой темной мебелью, изразцовыми печами, весело пылающими каминами. Он чокался, пел, смеялся.

Испанцы встретили его шуточной песней–импровизацией о «генерале поляко». Танцоры — бархатные жилеты, красные ленты перехватывают под коленями белые чулки — все быстрее, до мелькания перебирали ногами.

У немцев — концерт: конферансье, декламация, хор: «Заводы, вставайте, шеренги смыкайте…»

Англичане тоже встретили комдива песней. Он попросил Лен Кроума перевести.

Лен Кроуму везло, вечно попадал впросак.

— Содержание этой песни не поддается переводу, товарищ генерал.

— Над чем смеется Гарри Поллит?

(Секретарь Компартии Великобритании Поллит приехал на новогодний вечер к землякам.)

— Английский юмор, товарищ генерал, специфический… Наши товарищи поют, что в дивизионных складах водятся крысы… Они огромны и кровожадны, как коты…

— Спросите, пожалуйста, у товарища Гарри Поллита, что его развеселило?

— Товарищ Поллит говорит: это чисто английский вид критики и самокритики… На кухне, надо полагать, варят мало мяса.

— Переведите товарищу Поллиту и всем английским товарищам: я — за критику. Но не в новогоднюю ночь. Предлагаю тост за доблестных линкольновцев, за светлую память Ральфа Фокса…

В начале января фронт застыл вокруг Теруэля. Война ушла под землю. Саперы осваивали катакомбы, прорывали штольни, закладывали взрывчатку. Рушились крепостные стены.

Мятежники не сразу раскусили подземную тактику. Республиканцы маскировали взрывы артиллерийскими налетами.

На гром подземный Франко ответил громом с неба. Его. истребители снижались над окопами. Потери республиканцев росли. Командование оставалось без резервов.

Прикрываясь авиацией, неприятельский штаб перебросил свыше 100 тысяч солдат. После небывалых бомбежек мятежники ворвались в Теруэль, добивая на улицах окоченевших раненых…

После трагедии под Фуэнтес де Эбро Вальтер зачастил в 15‑ю интербригаду. Не только сознание своей вины — оно гнездилось прочно, — но и желание покалякать с земляками из входившего в бригаду батальона имени Димитрова. На «польские посиделки» собирались и домбровчаки. Их 13‑я бригада на Эбро и под Теруэлем нередко соседствовала с 35‑й дивизией, многие помнили Дюбуа–Доманьского, дружили с солдатами и командирами из Польши.

«Посиделки» обычно у Тадеуша Ковальчика, филолога из Краковского университета. Полиглот Ковальчик владел арабским языком и был незаменим в случаях, когда марокканцы все же попадались в плен.

Вальтер услышал, что Тадеуш ранен и, прихватив бутылку вина, плитки шоколада, отправился в гости.

Ранение оказалось неопасным, Ковальчик со стаканом вина в левой руке (правая на черной перевязи) рассказывал подробности.

Натолкнувшись в темноте на патруль, он принялся выяснять: «Кто вы?» Патрульные поинтересовались:

«А вы?» Патруль — это были франкисты — дал очередь из ручного пулемета. Ковальчик с простреленной рукой ретировался.

— Всему виной мой испанский язык.

— Заблуждаетесь, — поправил Вальтер. — Это из–за интеллигентской манеры сперва спрашивать, потом доставать пистолет…

Сказал и осекся. Вопреки обыкновению, его шутка никою не развеселила. Пошутил беззлобно, ради красного словца. Он питал простонародное уважение к интеллигентности и сам не жаловал острот подобного толка. Сорвалось нечаянно и неуместно.