Под утро, когда астма напомнила о себе, Сверчевский незаметно вышел в свою комнату, открыл форточку и облегченно втянул ноздрями мягкий морозный воздух.

Он курил у открытой форточки, прислушиваясь к запомнившимся еще по варшавскому детству звукам: дворники скребли покрытые наледью тротуары.

Начинался тысяча девятьсот сорок первый год.

В сгущенном сумраке секретности рождаются тайны. Потом тайное, становясь явным, рождает в людях запоздалое негодование, изумление, горечь.

По стечению обстоятельств работа над документом, отрывки из которого будут сейчас приведены, заканчивалась в те же осенние дни сорокового года, в какие писались выводы комиссии, выдвигавшей «Сарагосскую операцию» генерал–майора К. Сверчевского на Сталинскую премию. Документ составляли германские генштабисты, причастные к войне в Испании.

«Целью кампании против Советской России является: стремительными действиями уничтожить расположенную в Западной России массу сухопутных войск, воспрепятствовать отводу боеспособных сил в глубину русского пространства, а затем, отрезав западную часть России от морей, прорваться до такого рубежа, который, с одной стороны, закрепил бы за нами важнейшие районы России, а с другой, мог бы послужить заслоном от ее азиатской части. При этом оперативное пространство России, где развернутся боевые действия на первом этапе, разделено припятскими болотами на две части, так что локтевая связь между группами войск, действующими севернее и южнее болот, может быть установлена только в ходе преследования.

Предлагаемый «План операции» имеет целью изложить основные принципы ведения боевых действий на севере и на юге, акцентируя особое внимание на тех участках обоих оперативных пространств, где, исходя из общих соображений, целесообразно будет нанести главные удары…»

В «Плане операции» детально рассматривались три возможных варианта предстоящих военных действий.

«I. Русские захотят нас упредить и с этой целью нанесут превентивный удар по начинающим сосредотачиваться у границы немецким войскам.

   II. Русские армии примут на себя удар немецких вооруженных сил, развернувшись вблизи границы, чтобы удержать в своих руках новые позиции, захваченные ими на обоих флангах (Балтийское и Черное моря).

   III. Русские используют метод, уже оправдавший себя в 1812 г., т. е. отступят в глубину своего пространства, чтобы навязать наступающим армиям трудности снабжения, а затем лишь в дальнейшем ходе кампании нанесут контрудар».

В соответствии с двойным грифом: «Совершенно секретно. Только для командования» — документ попал в руки тех, кому адресовался.

Сапоги Сверчевский чистил в три приема. Сперва густо ваксил. Давая крему подсохнуть, закуривал. Докурив папиросу, поочередно натягивал сапоги на левую руку, слегка плевал на носок и голенища и обрабатывал жесткой щеткой. Заключительная фаза: сапоги на ноге, две мягкие щетки, наконец, бархотка, наводящая глянец.

Чистить сапоги он любил, времени для этого ему хватало. Особенно в это солнечное с ленцой воскресенье. Вчера они с Нюрой допоздна засиделись у Зины и остались ночевать на «Потешке». Теперь долго завтракали, балагурили.

Голос диктора, объявлявшего о выступлении Молотова, донесся в прихожую, когда Сверчевский приступил ко второй стадии чистки обуви. С сапогом, нелепо болтавшимся на согнутой руке, он вошел в комнату и прослушал недолгую речь.

Нюра застыла.

— Война, Карлуша, война…

Он возвратился в прихожую, дочистил сапоги, пересек двор, где играли малыши, и направился к телефону–автомату, намереваясь позвонить дежурному по академии. Трубку поднял помдеж и сказал, что дежурный по другому аппарату принимает телефонограмму. Позвонить следует минут через десять. Через десять минут дежурный выпалил скороговоркой: общий митинг, после чего конкретные указания.

За полчаса улицу словно подменили. Не осталось и следа воскресной беззаботности. Во дворе на чахлой зелени валялись брошенные детьми обручи.

Сверчевский пошел к Преображенской площади в надежде поймать такси. Но уже через сотню шагов к нему подрулила «эмка», и незнакомый водитель готовно распахнул дверцу.

Молодой московский шофер связывал генеральскую форму с войной, хотел приблизить его к войне, победному завершению ее.

— На Берлин? Или завернем куда?

Сверчевский попросил на Пироговку, к академии.

— Моментом, — заверил шофер. — В две недели раздолбаем их?

— Вы какого года рождения?

— Призывного. Не суть важно… Ну, за два месяца?

— Женаты?

— Пацанка у меня жена… Танки у нас какие! Видел на параде.

— Дети есть?

— Пацаненок, семь месяцев… Я ж кумекаю — военный секрет: в какой срок?

— Открою секрет: у Гитлера тоже — танки, авиация…

— Им против нас… Приказали бы вы, мы бы прямо по Минке на передовую.

— Не дотянем. Клапана стучат.

Шофер понравился Сверчевскому, он шоферу — не шибко.

Речи Сверчевский слушал краем уха. Конкретные указания сводились к тому, что надлежит ждать дальнейших указаний.

Когда радио оповестило о войне, Сверчевский не испытал потрясения и подивился собственному неудивлению. Он сознавал, чего хочет. В разговоре с шофером, на митинге мысль приобрела отчетливость.

Несколько позже, когда определились три основных направления боевых действий, он, утвердившись в своей мысли, уточнил ее: дивизия, запад. Не полк и не штадив; корпус не потянет. Желательно: командир дивизии на Западном направлении.

Последнее время ему недоставало душевной ясности. Сегодня она появилась. Враг, которого он все годы не переставал ощущать врагом, стал таковым для всех.

Медленно он идет из академии. Через Смоленскую площадь, площадь Восстания. Папироса на лавочке у Патриарших прудов. Улица Горького, Красная площадь. Машинально отвечает на неумелые приветствия новобранцев в топорщащихся — вчера со склада — гимнастерках, не замечая, кивает лейтенантам и майорам, успевшим привинтить на петлицы зеленые «кубики» и «шпалы». Невысокого роста человек со сверкающими, будто недоступными пыли, сапогами, отсутствующе–холодным взглядом. Военторговскими кудесниками–портными сшитый китель выдает брюшко, наводящее, как и бледное морщинистое лицо, на мысль, что генералу крепенько за пятьдесят (ему нет еще и сорока пяти). Не только военные, штатские оглядываются. В такие дни — безмятежно самоуверенное, не прошибешь, спокойствие. Послеобеденный променад среди разгоряченных людских потоков.

Белели специально окрашенные кромки тротуаров. Цветные квадраты покрывали брусчатку Красной площади.

Резанули — до сердечного спазма — мешки с песком, которыми обкладывали широченную витрину напротив Центрального телеграфа. Такие же мешки закрывали стекла нижнего этажа «Телефоники» и отеля «Палас».

Он цепко фиксировал приметы перехода Москвы на военный лад и, заглядывая в недалекое будущее, представлял себе школы, превращенные в госпитали, безобидные такси — в машины офицеров связи. Дальше не заглядывал.

Дальше — вдовы, сироты, «пацанки», которым не рожать пацанов.

Его не слишком трогали страсти, кипевшие в академии.

Друг–приятель смоленской еще поры, доцент на кафедре общей тактики, показал текст телеграммы наркому: «Готов идти командиром взвода».

— Я бы тебя, Володя, и отделенным не взял. Когда полковник просится на взвод, он не ощущает армейской ответственности. Сколько военных промахов оттого, что люди не на своих местах!

— С твоей, Карл, ледяной рассудочностью…

— Принимаю как комплимент. Нынче рассудочность — товар дефицитный. Запасайся, война надолго.

— К началу учебного года нам предстоит читать итоговые лекции по Берлинской операции.

— Эх, Вова–Вовуля. Когда мальчишка–шофер верит в молниеносную победу, — это куда ни шло. Хотя и имеет отрицательную сторону: внутренне не готов к длительной войне, голоду, бессонным маршам… Но кадровому командиру, кандидату наук…

Предпочитая упреки в высокомерии дурной славе пессимиста, Сверчевский часто отмалчивался. Ему было о чем думать. Дивизия. Его смущали дивизионные «сорокапятки» — сдюжат ли, если немцы усилят броневую защиту танков? Худо, что вся дивизионная артиллерия на конной тяге. Для парада — красиво, сам любит коня. Но на фронте лучше тягачи, «челябинцы». В последние годы обновилась техника. Успеют ли ее освоить красноармейцы из запаса?