Ловил себя на том, что среди преподавателей и адъюнктов присматривает командиров полков, штабников, начальников служб.

Он занимался своей воображаемой дивизией, пальцем не шевельнув, чтобы обрести дивизию наяву.

Приказ поступил на исходе первой недели войны: генерал–майор Сверчевский назначен командиром стрелковой дивизии, подготовляемой для Западного направления.

Великую надежду вселило в него это назначение! Там, наверху, его расценивают так же, как он сам себя. Не забыто: он давно занимается западным театром. Еще со Смоленска. И позже. Испания — тоже приближение к западному театру.

Лишь теперь, когда на все, не относящееся к сборам, остались минуты, он разрешил себе подумать о ближайшем будущем семьи.

С эвакуацией нечего пороть горячку. Разве что бомбежки…

Макс пренебрег броней и записался добровольцем. Сверчевский разделял это побуждение.

Через полторы недели, прибыв по делам из Вязьмы в Москву, Сверчевский заскочил в школу–новостройку у Семеновской заставы, где Макс проходил курс обучения одиночного бойца; в три минуты договорились с его начальством. Красноармеец Сверчевский М. К. поступал в распоряжение генерал–майора Сверчевского К. К. Совесть его была чиста — не на теплое тыловое местечко пристраивал брата.

248‑я стрелковая завершала формирование, готовясь выступить на передовую. Штаб ее, как и многие штабы тех дней, помещался в школе, возвышавшейся над ветхими бревенчатыми домишками, деревенски пышными палисадниками с акацией. Сверчевскому не улыбалось соседство с железнодорожным мостом. В начале первого же командирского совещания взвыли, холодя кровь, сирены. Он подавил неподконтрольную дрожь и продолжал сидеть, закинув ногу на ногу, бросив руки на учительский стол. Разрывы недалеких бомб отзывались легким дребезжанием оконного стекла, на стенах покачивались портреты классиков мировой литературы. Наступала пауза — и он продолжал «тронную речь». Бомбежка усиливалась — замолкал. Перерывы были важнее речи. Он хладнокровно закуривал, жестом приглашая остальных курить, пристально вглядывался в бледные лица.

Завтра молва о совещании, перекурах дойдет до полков. И отлично, пусть дойдет. Командиры будут стараться так же держать себя при бомбежках. И отлично, пусть стараются.

Укомплектовав полки и батальоны, получив технику, дивизия, совершая ночные марши, выдвинулась к Днепру.

899‑й стрелковый полк окопался на западном берегу, остальные — на восточном. Сверчевскому приглянулся командовавший полком восемьсот девяносто девятым Филипп Николаевич Ромашин. Деловит, скромен. Позади империалистическая война и гражданская. Такие дороги своим упорством. Оборона любит терпеливых.

Однако невозмутимый Ромашин переспросил, когда генерал приказал рыть окопы без брустверов.

— Да, да, — подтвердил генерал. — Зато с прочными накатами на уровне земли. Бруствер не столько защищает, сколько демаскирует. Для ведения огня — открытые площадки…

На рубеже Днепра и реки Вопь Резервный фронт создавал оборонительную полосу. На западе не смолкало Смоленское сражение, а здесь не выпускали из рук лопаты. Сверчевский не слушал жалобы на переутомление бойцов, не принимал всерьез рассуждения о том–де, что чрезмерный упор на оборону уменьшает наступательный потенциал войск. Лишь однажды раздраженно бросил: «Умей испанцы строить оборону, и война у них сложилась бы по–иному…»

Дерн, прикрывавший накаты, пророс, слившись с зеленью травы, кустарника, а в августе вместе с травой пожелтел.

Бойцы созидали и обживали оборону. Вместо лисьих нор отрыли землянки. На нарах — самодельные матрацы, набитые сеном. На стенах — плакаты, картинки из «Огонька», «Фронтовой иллюстрации».

Сверчевский ежевечерне обходил землянки, блиндажи. Были в том расчет и потребность.

Более десяти лет он не соприкасался с красноармейцами и сейчас старался восполнить пробел. Общение укрепляло его в мысли, что неудачи первых недель преодолимы. Окопавшийся боец недоступен пуле и осколку, освоенная оборона — несокрушима.

Бомбы, которые, пролетая, сбрасывали наугад «юнкерсы», его не смущали. Еще меньше смущали фашистские листовки. Их полагалось, не читая, сдавать политрукам, командирам. Уполномоченные особого отдела с излишним, по мнению Сверчевского, рвением следили за этим.

— Вы предлагаете дать волю фашистской заразе? — спросил начальник дивизионной контрразведки.

— Берите листовку. Идемте.

Он остановил топавшее мимо отделение, усадил на землю, прочитал листовку. От вульгарных виршей о красотках–молодухах, которые ждут не дождутся сдавшихся в плен бойцов, до стихотворной концовки: «Бейте комиссаров. Их морды просят ударов».

Прочитав, пустил листовку по рукам.

— Поглядите, размалевали.

Рисунок изображал пышную, аж выпирала из сарафана, «молодуху» в кокошнике, с подносом. На подносе — дымящийся гусь и поллитровка. Рядом парнишка в косоворотке, наяривающий на балалайке.

— Стишки почитайте. Я по этой части не мастак, но стиль, по–моему, сортирный. Норовят купить за рупь двадцать. Балалаечка, водочка, титьки ведерные. Для себя — Лорелея златокудрая, Бах, Вагнер… Сверхчеловеки засраные…

Он не походил на классического «отца солдатам»: бывал груб, хватался за пистолет. Но это не мешало любить, жалеть, ценить солдата. Любил и жалел от природной сердобольности; уважал, заботился, помня солдатскую долю. Признавал и распространенный в командирской среде принцип: «Ты моих солдат не трожь». (Дескать, потребуется — сам мозги вправлю.)

А тут на честь его солдат посягали с высоты арийского превосходства. У него вызывала гадливость любая национальная спесь. Нюх на нее не подводил. Бах же и Вагнер добавлялись ради агитационной убедительности. Отличить их он не мог, и когда однажды Тося затащила на концерт Вагнера в Большой зал консерватории, он уснул, несчастная дочь не знала, куда деваться от стыда…

Начальник особого отдела обещал доложить куда следует о ценном начинании, а пока — сдавайте листовки, не читая.

В конце августа в дивизию прибыл командующий Резервным фронтом генерал армии Жуков. Вместе со Сверчевским он обходил и объезжал оборонительную полосу двести сорок восьмой. Хвалить было не в правилах командующего. Не ругал — и на том спасибо.

Жуков ставил вводные в зависимости от вероятных направлений атак. Система обороны предусматривала любые, казалось, варианты.

— Вы, я понял, не склонны отступать?

— Так точно, товарищ командующий.

Перед отъездом Жуков сообщил о нашем наступлении на Ельнинский выступ.

— Важен оперативный эффект и психологический. Да и прощупать противника. Мало знаем, плохо. Учтите.

Когда в дивизию завернул молодой, смуглый капитан, помощник начальника разведки армии, Сверчевский отложил дела, чтобы с глазу на глаз поговорить с ним. Капитан, выяснилось, слушавший его лекции в академии, направлялся на передний край за сведениями. Кроме того, должен перебросить через фронт три разведгруппы, снабженные радиостанциями.

Держался он скованно, чуть что, краснел. Когда в блиндаж спустился дивизионный инженер и Сверчевский мгновенно перевел разговор на бутылки с горючей смесью, вовсе растерялся.

— Не скромничайте, капитан, вы абсолютно правы: бутылка с горючей жидкостью надежнее связки гранат.

Инженер вышел, и Сверчевский хмуро поинтересовался:

— Сколько я вам поставил на экзамене?

— Отлично.

— Завысил. Слабо усвоено главное правило: ваша работа не терпит гласности…

Два с половиной месяца — в жару и при ночной прохладе, под дождем и под ясным солнцем — дивизия зарывалась, уходила в землю. Выгорели гимнастерки, огрубели до мозольной твердости ладони. Мускульной упругости набрались тела.

Пристреляно каждое дерево, каждый бугорок, любовно составлены таблицы огня.

Рождалась объединявшая всех уверенность: здесь немцам не пройти, не поить коней из Днепра. Где–то у кого–то возможны неудачи. Но не в двести сорок восьмой.

В последних числах сентября за Сверчевским прилетел «У-2». В Вязьме собирали командиров дивизий Резервного фронта; со дня на день ожидается новое наступление противника, надо отработать по картам вопросы взаимодействия и обеспечения стыков.