Но вот с пенсией! Два года полных уже пропадает пенсия! По сто двадцать рубликов на месяц! А? Это же две с половиной тысячи рублей, старыми-то – сказать страшно! – двадцать…

Грех, грех на отца жаловаться, чего уж там. Тоже, сермяга, вертелся из-за рубля. Мать рассказывала, непростой был мужик Панфил Ухалов. Умный.

Или вот, приехал раз на мельницу, в России еще молоть зерно, а там очередь. Сидел он, сидел в уголку, народ-то все злой, голодный, не подступисся. Скажи им, что семья в тифу горит, не поможет, никакой слезой не возьмешь – очередь! Подумал, подумал. А мельница-то была паровая, а мужикам было скучно слушать стук мельницы. Вот и учудил отец-то. Вышел на середку, шапку оземь:

– Эх, мать честная, распрекрасная музыка зазря пропадает!

– А ты бы сплясал! – мужики-то говорят. – Попляши!

Панфил и глазом не моргнул, выходку сделал, приноровился – и давай лаптями гукать оземь, плечами водить, руками да кудрями потряхивать. У него кудри были, у отца-то.

Вот, значит, хоть волком вой, а пляши. Детишков жалко, дак и под паровой двигатель спляшешь.

Так и пролез без очереди, и мешки ему помогли стаскать, мужики-то. Приезжай еще, мол, плясун!

Что уж тут, на отца-то. Ума не занимал, а если вбивал в землю, дак он на нее, на землю-то, всю ставку и делал, испокон веков земля не подводила. Где ему было знать наперед, что захлебнется шунгулешской волной.

В войну умер сынишка Павлик, как раз был бы Мишке Ельменеву сверстник. После войны поправились с детьми. На другой бок. Со стороны уродили утешеньице… Сразу видно было, что баба нездоровую девчонку принесла.

Сестра Фиса окрестила девочку потихоньку – не помогло. Старуха сдуру молиться начала по ночам. Панфилыч же этим молитвам спуску не давал: нету мне утешения и надежды, так и тебе не будет. С постели скараулит, будто заспит, дождется, пока Марковна зашепчет, и тут ей яду и подпустит. Молись, мол, молись, старая дура! Спасибо скажи за дочку-то!

Марковна в отместку деньгами дразнит, дескать, за деньгами жизни ему уже не видать. Куда копишь?

Мы знаем, куда копить! Без денег кому ты нужна будешь? Родня и та в гости не придет.

Деньги Панфилыч уважает. Любит, можно сказать.

Пережитки прошлого? Побольше бы этих пережитков на нашей сберкнижке! Перевоспитывайте меня, перевоспитывайте!

Мишка Ельменев – вот действительно его и перевоспитывать не надо: бери и веди в коммунизм. Он там обрадуется сразу. Мишка был, Мишкой и останется. Ему все равно, хоть в солдатах служить, хоть в певцы, в шофера, в лесорубы! Хороший, конечно, мужик, артельный, а не возьми его Панфилыч в свою тайгу – пропал бы парень. Вот уж точно, за деньгами не гонится, есть у него – поет, нет – тоже поет.

Другое дело – серьезный человек, тяжелый который, такой без денег и жизнь возненавидит, откажется. Да и нельзя без денег, как же так, все же остановится на белом свете!

Жерновом давят заботы Панфилыча, глаза блеск потеряли.

Разумеется, пенсия обеспечена. Даже если удачи не будет – квитанциями похимичат, выведут на Панфилыча максимальную выработку, будто Михаил проболел в тайге месяц, никто не подкопается. Михаил, конечно, согласился с таким планом, проявил товарищество, а все-таки и этого мало Панфилычу, выгрызает он все до последнего, совсем зубов не будь – деснами отмочалит свой кусок, да и не только свой…

С пенсией тайга связана. По положению, пенсионер имеет право охотиться на угодьях общего пользования, а участок передается работающему охотнику, в данном случае – Михаилу Ельменеву. Мишка может и не пустить к себе Ухалова. Не согласен, скажет, и все; он молодого напарника возьмет, будет его сам обдирать. Тайга налажена, любой согласится за треть в ней работать. Ее только поддерживай в порядке – и ваших нет!

Нет, не позволит этого Михаил, благодарность тоже надо иметь.

Панфилыч криво усмехается, уж он-то знает, почем досталась тайга Мишке Ельменеву. Да и Михаил все понимает: кто тут хозяин, кто работник эксплуатируемый… Может быть, даже знает Мишка, зачем каждый сезон к ним в далекую тайгу за мясом – будто нельзя мяса ближе добыть – приезжает младший ухаловский братан, бабник Митька. Но об этом молчок, кровью пахнет.

Другое дело – медведь. Каждый год тут медведи проходят. Дойдут до Шунгулеша, смотрят, лед ненадежный, и по берегу идут вверх, те, которые поздние, не легли вовремя. Справные медведи ледостава дожидаться не станут, спят давно.

Хороший след, заоглядываешься.

Успеют не успеют, это как Михаил подгадает. Но и медведь себе на уме – как хватит на Предел, тут его и поминай как звали. Говорят, что там сильно медведя накапливается, правда – нет ли, но следы в большинстве, которые проходные, туда ведут. Есть, наверное, там такие места.

Молодые бы годы да теперешняя техника, вертолеты эти, самолеты! А оружие-то! Слов же нету, артиллерия! Можно бы развернуться. А тут спина еще позванивает, на улицу позывает, хоть совсем чаю не пей на ночь. Опять вставать надо, сна-то нету ни в одном глазу.

Снова вышел Панфилыч на мороз, и Удар за ним, потягивается на лунном снегу, ногу за ногу заправляет, и зевает, как хозяин.

Звезды померкивают, и нету в них никакого страху для Панфилыча, страх у него куда ниже звезд – облачность, не навалил бы снег, не пропал бы медведь… Но небо было стеклянно чистое, звезды осколочками, луна обмылочком. Надо же, как далеко! Правда, что ли, машина там ползает автоматически?!

Уж больно краюшки неровные.

Михаил Ельменев не очень торопился в центральное зимовье, где ждал его Панфилыч.

В тайге хорошо, никто не вяжется, не пристает с разговорами.

Вниз по мелкосопочнику – тайга необъятная, вверх – кедры громоздятся, будто один другого перерасти хотят. Выше – гольцы. Облачко перышком висит.

Все устроено и прилажено одно к одному, лучше не надо, не придумаешь. Медленно покачиваются высокие вершины, чуть заметно поддаются невидимому течению воздуха.

Михаил вышел очень рано, обошел последний из шести подотчетных своих кругов, соболя вынул и восемь белок, повыкидывал синиц, летягу, перезарядил плашки, сделал всю работу и сейчас, в три часа дня по хронометру, когда снег уже заметно пожелтел (утром был синий и розовый) под желтыми лучами склонившегося солнца, сйдел в красивом распадочке, не имевшем названия, попивал чаек. Здесь, если прикинуть, середина всего участка, одинаково идти – что на базу к напарнику, что в ближайшую избушку. Избушки стоят на участке не в линию, а треугольником.

В этом распадочке Панфилыч когда-то двух соболей добыл за час, года три, однако, назад. Это все чайные распадочки, середина, вот и чаевничают здесь.

Собаки лежали на снегу и ждали, пока человек попьет чаю с сухарями и несоленым сливочным маслом. Им ничего не полагалось в середине дня. Человек кормил их утром и вечером, а они – вежливые собаки – в рот человеку не смотрят, но чутье у них сильное, да и масло так легко и тонко пахнет на морозе.

Не хотелось Михаилу идти на базу. Сидит Панфилыч, ждет его с пушниной. Приболел! Зачем только хитрить? Все равно пройдет по своим кругам, принесет добычу, сделает свою долю работы. Мог бы и просто сказать: не хочу, мол, что-то, Миша, из зимовья вылезать, ты, мол, побегай, а я полежу. Да и лежи ты себе, разлежись! Начнет с утра охать, притворяться. Какие могут быть хитрости между четырех глаз! Все же видно! Сколь же надо совести иметь, чтобы врать прямо в глаза?…

Лет пять будет после Панфилыча называться тайга ухаловской, потом начнут называть ельменевой.

Может, Андрюшка Пороховцев в напарники пойдет, или Зотова позвать, или из Зуйков кого. Добрые все ребята, работяги, честняги. Уж они бы жили по-товарищески, артельно, не ловчили бы на каждом шагу, не обманывали.