Может, из снега вместе с теплом, уходящим из остывающего тельца, поднимается такой же простым глазом не видимой струйкой тонкой, растворяется жиденькая птичья душа…

Панфилыч уверен, что есть звери вредные и есть полезные.

Те, которые ему непосредственно полезны, – те полезные.

А которые ему пользы не дают – те бесполезные.

Ну вот мышки, например, ими соболь питается, мышки полезные.

Дальше эту цепь Панфилыч, к сожалению, не развивает.

Кедровки вредные – едят кедровый орех! А что они его расселяют, этого он не знает, а как в плашки лезут – видел, мешают: покричит, повертится, потом спланирует, молча сунется и задавится!

Что кедровки рассаживают кедр, Панфилыч узнает, почитывая на пенсии охотничий журнал, а пока что в своем личном опыте находит он опору и обоснование действовать на мир так, как надо для пользы.

Сорока-то, а! Сидела на колу сорока, а он подкрался с рассверленным из винтовки дробовиком тяжеленным, через стайку выцелил, в щель так же стрелил и обмер! Сорока соскользнула и улетела низом, молча, а огненный пыж описал дугу и упал под кол, на котором сидела сорока, в сеновал.

Долгие томительные секунды – в пот бросило Петьку!

Сухая жаркая осень. Сухое, порохом, сено. Сейчас ахнет, пыхнет, поднимется, вспучится крыша сеновала! Что будет?

Нельзя стрелять ни сороку, ни ворону – беда будет, говорил отец!

Богородицу зашептал, половину прошептал – не пыхнуло, вторую половину не стал читать, успокоился, теперь не сгорит.

Не сгорело. Но сорок и ворон больше не стрелял Панфилыч, до старости!

Вот отчего вспомнилось – через дровяник стрелил, в щелку.

С детства ведь осталось, ты смотри! Многое с детства осталось.

Сахар вот любит. По куску отец выдавал и по прянику, мусолили дети. Сахар раньше вкуснее был, слаще. Сколь его переел, а такого сладкого больше не было. Скоромный считался у матери. В пост не давала.

Эх-ха, ха! Глупость человеческая, от бедности постились, боговеры!

Рюкзак был тяжелый. Михаил не поленился, тащил от дальней избушки кусок шеины, губу и вырезку от бычка, филейных кусков пару, жира две горсти, тащил также полста белок с тушками, не рюкзак был, а мешок цемента.

По неотвязным просьбам заповедника промхоз согласился заготовить четыреста белок в тушках, решено было платить вдвое, и Панфилыч Ухалов добился того, что половину этой выгодной задачи возложили на него и Мишу Ельменева. Много – мало, а двести рублей чистоганом лишних урвал. Вот эти-то белки и нагибали спину Михаила.

Но шел он нескучно.

База Подземного дышала теплом. Нахожено было лошадью, людьми, собаками, значит, приволокся Данилыч. Самого хозяина не было. (Данилыч в это самое время собирал себе за шиворот снег с кусточков и молоденьких елочек, проверял петли.)

Михаил остановился, снял рюкзак, достал кусок мороженого мяса, килограмма на четыре, внес в барак и положил в миску на столе.

Приятная будет неожиданность Данилычу, пусть сосед радуется.

Три круга дали очень хорошую добычу, и Михаил предвкушал удовольствие, с которым он поразит напарника.

Утром еще он, на ходу, можно сказать, сбросив на полчаса рюкзак, поймал соболька: собаки перехватили рядом с тропой.

Гордые собаки весело бежали впереди по утоптанной тропе, следов тут уже не попадалось – прямой отрезок до зимовья. Но в ельнике возилась подземновская кобыла, а где-то недалеко были подземновские собаки, так что Саян и Байкал свернули в сторону, сначала к кобыле, потом услышали чужих собак и на махах убежали в лес драться.

Покричал на них Михаил, ну да ладно. Догнали хозяина Саян и Байкал уже возле зимовья. Вид у них был хулиганистый.

Панфилыч стоял возле зимовья, закутанный и завязанный платками. Он, заметно было, ждал Михаила. Готова была и жратва.

Михаил вывалил мясо-сохатину, вынул соболиные шкурки и остамевшего подстывшего соболька сегодняшнего, разложил на нарах, белок, лежавших внизу, отнес в сени на полку.

Панфилыч следил за всем этим как-то равнодушно, даже не посмотрел как следует на соболей, а все поглядывал в окно.

Михаил разобрал соболей: пять снятых шкурок были светлые, сегодняшний потемнее был соболек, но сильно кровил и выглядел помято и рвано.

– Помыть надо будет казака!

Панфилыч ничего не сказал, сходил чашку сполоснул в углу за печкой.

Когда Михаил поел, закурил и довольно разлегся на нарах, Панфилыч хмыкнул.

– Кто это приходил? – спросил Михаил без любопытства.

– Вон на столе. Читай, тебя касается.

– В кожанке, что ли? Видел я с сопки, вроде блестит плечами. Думал, думал, что блестит у человека? Наверное, кожанка. Из тарашетских, значит. Сапоги-то новые – в Тарашетском давали всем рыбакам-охотникам. Схимичили где-то сотню пар. Вот это да! Оскорблениев-то!

– Заразный, гад!

– Это по ряшке надо, – весело сказал Михаил. – Вот выйду на круга денька через два, махну к ним. Здорово, мужики, – и сразу по ряшке, Тиунову-то! Я ему дам ишака! Чаю сначала попью, отдохну, чтобы бежать легче, а потом по ряшке дам – и ходу. Он с ними сейчас, наверное?

Михаил нащупал у себя в волосах катышек смолы и вырезал его ножом с пучком волос вместе и бросил в печку. Настроение у него не испортилось, он снова окинул взглядом добычу и засмеялся:

– На добро вино заработали! Там солярка-то кончилась, светло-коптилофикация закрылась, не забыть надо пару литров оттащить. С лучиной, как первобытный, пушнину драл.

– По ряшке – это он легко отделается. Нет, мы его за горло возьмем. Покажу ему ишаков. Я его с костями есть буду. Акта о передаче тайги мы не видели. Пусть он лежит в конторе, мы ничего не знаем, этот сезон наш. Тайгу передавали – это карта, а пушнина – товар, деньги. Тут тихо, уголовное дело. Пусть-ка возьмут. По ряшке. Он с ошибки начал это дело, ряшкой не расплатится. Записки эти у него теперь как крюк в гузке.

– Длинное дело. По ряшке смазал, и хорошо. Пусть с битой рожей по нашему плашнику и лазит. Обязательно дам по ряшке.

– Не вздумай. Всю мне игру испортишь. Они тебя же и отдуют компанией, и ты же будешь виноватый.

– Ельменева, Панфилыч, никто не бил. Запомни.

– Судом!

– Вам бы прокурором работать или следователем.

– Нельзя. Я бы всех посадил. Один вдоль зоны погуливал бы, сплошной бы лагерь был.

– Всех не посадишь. Меня вот, например, за что?

– Чистых нету, Михаил. Кто хитрее – тот и чище. А чистых нету.

– Ну ладно, пусть так. А вот за что бы меня?

– Нашел бы и на тебя строчку. Ну, вот, ларек перед армией кто разворотил и два ящика коньяку уволок и конфет шоколадных? Я все знаю. Думаешь, Панфилыч не знает? Я все знаю! – Панфилыч радостно засмеялся своей шутке.

– Не-ка! Неправда! – Михаил тоже засмеялся, он лежал на нарах и пускал дым в потолок.

– Не должно быть ошибки.

– Не-ка! Неправда! Я бы сказал, кто это сделал, да ни к чему.

– Все-таки ты там был. Можешь и не доверять, но был. Есть люди, которые покажут.

– Зря, Панфилыч. Угостить меня угощали.

– Во-от! Угощали, стало быть? И это годится для дела.

– Парни, которые это делали, в лес оттащили, за линию, закопали, шалашик построили, бегали туда пьянствовать. Все равно в армию надо было идти. Военком дознался, ну, замял это дело – рекрута. Я был сбоку припека. У меня, Панфилыч, сказать не хвалясь, на совести черных пятен нету. Пить – хулиганил маленько, дрался маленько. После армии Пану обижал, это было. А уголовного ничего нету.

– Пану ты зря обижал. Она вся была на виду.

– Глупый был, молодой. Кабы знатье… – Михаил так спокойно говорил, что можно было подумать, будто Пана жива, сидит в Нижнеталдинске и ждет, когда мужик ее вернется из тайги. И голос у него был обычный.