Панфилыч про себя удивился даже, но промолчал. Заполошный парень – сам смеется, а другой коснись до места, не заржавеет. Пулю в башку можно получить. Крайний человек, по шерсти из него можно веревки вить, а против – лучше не пробовать.

– Что имеем – не храним, потерявши – плачем, Вот как. Бобыль, я теперь, понял? Тиунову-то я по ряшке дам. Как увижу, так – вместо здравствуй! Ни за что ни про что такие оскорбления – ишак. Понял ты? Кто там грешил сначала, Кулик или Тиунов Сережка? – Михаил потянул на себя телогрейку.

– Оба грешили, – сказал Панфилыч. Ты вот сначала собак накорми. Спать разлягавашся. Сам мясо приташшил, сам и вари. Шеинку положь, люблю шеинку сохатиную.

– Это правильно! – вскочил Михаил. – Я там Подземному кусок занес, на стол бросил в миску. Удивится, однако.

– Ну и ладно. А где его черти носят?

– Не знаю, вижу – приехал, а самого нету. По штабелям, наверное, пошел, дак кобыла его в ельнике.

– Придет – и шарится, шарится. Ково шарится?!

А на улице уже было темно.

Михаил развел под треногой костер, нагрел и намешал месиво для собак, поставил студить.

Собаки сели вокруг тазика и ждали команды.

Ельник на правой стороне, к Шунгулешу, потемнел. Смерзшаяся корка подплавленного за день снега проблескивала, отливала сиренью – смешивались синий ночной цвет и опитки жидко-розового заката. Над черными остриями елей вставали звездочки, помаргивали в космической стуже. Там было холоднее, чем голому в тайге.

Удар сунулся в тазик, но его настиг окрик:

– Отзынь! Кому сказал!

Удар отполз. Ельменевские же собаки и не трогались с места – профессора, ученые, дисциплину понимают.

Михаил попробовал рукой месиво и барственно скомандовал:

– Приступай, Саян, Удар, Байкал!

Псы не смели драться у пищи, даже коситься им запрещалось друг на друга – можно было схлопотать пинок. Удар, впрочем, потихоньку поваркивал. Михаил и сам недолюбливал Удара за некоторую нечестность характера, но все-таки справедливости не нарушал.

Михаил вернулся в зимовье и заметил, что продрог. Он сел к печке и вспомнил, что к нему в плашку попалось вчера два поползня. Панфилыч тоже сказал, что у него попало две синицы зараз, а потом уж спросил:

– След хозяйский стрел, нет ли?

– Стрел, – вспомнил Михаил. Он все вспоминал, вспоминал, а тут записки подвернулись тиуновские, медведя-то и забыл. – Здоровый, два ичига становятся!

– Можно завтра пойти.

Михаил закурил. Панфилыч навел густого чаю со сгущенкой. Михаил еще покурил, а потом сказал:

– Митрий вот где? За однем-то двумя конями и вывезти. Интересный медведь. Тяжелый должен быть.

– Если идем, надо спать ложится, чего торчать-то…

– Спать дак спать, – согласился Михаил.

Он подтянул дверь плотнее, насовал полную печку поленьев и скакнул, как мальчик, на пары.

– Что радикулит покажет… Вроде отпускает, а вроде опять же нет.

По голосу Панфилыча было неясно, пройдет у него утром радикулит или не пройдет. Видно, не решил еще.

Михаил пробурчал как бы про себя:

– Я сбегаю гляну. Вдруг да лег где-нибудь недалеко, на наше счастье.

– Разгибатца буду – поищем, а не буду – пойдешь на круга. Заломат – возись с тобой. Я осяду, кто тебя поташшит? Вот уж спина пройдет если – придется мне еще раз медвежью смерть попытать. Уж сколь я ее пытал.

Панфилыч дунул на лампу, В темноте запахло соляркой.

Печка из угла, разгораясь, кидала отсветы.

Михаил в армии привык закрывать глаза, ложась спать. Мыслей о жене не было, наверное потому, что близко дышал Панфилыч.

Все было ясно-понятно, а жалость скрывалась, пряталась…

Панфилыч ворочался, подкладывал под спину, укутывался; ему все казалось, что где-то внизу поддувает сквозняком, через мышиные ходы-норки.

Медвежью смерть Панфилыч уважал, но страху у него перед медведями никогда не было. Вообще мало было на свете таких вещей, которых бы Панфилыч боялся. Нельзя сказать, чтобы он особенно любил добывать медведей раньше, когда медведь не давал такой выгоды, как теперь. Панфилыч предпочел бы поймать трех трудовых соболей, чем рисковать с медведем. В пятидесятом году ведь как вышло – половина сезона накрылась…

Медведь попался злой, хитрющий. После выстрела скрылся в кустах, крови на следу зверя не было, или, может, Панфилыч не поискал как следует кровь сгоряча-то…

Полякова не было тогда на участке, он по кляузным делам выходил на неделю в контору. Мороз стоял сильный, снегу было еще мало, как раз для удобной охоты.

Панфилыч в эти кусты и пошел за медведем, потом и ельничек с колодником начался. Известно, что медведи со зла, бывает, делают засаду на охотника – обходят свой след и ложатся сбоку.

Панфилыч где-нибудь метров через триста взял бы тоже меры предосторожности, но тут думал, что медведь пошел не раненый – крови-то не нашел, – и никак не ожидал засады так скоро.

Метров через сто пятьдесят…

На этих-то ста пятидесяти метрах Панфилыч и бежал изо всех сил: выскочить на чистое и издалека стрелить убегающего медведя. И не успел он рук поднять, как медведь сбил его с ног.

Панфилыч сразу пришел в себя, мгновенно, и увидел, что здоровый медведь в пяти шагах смотрит ему в глаза.

Ружье лежало рядом, и ремень был на локте, запутавшись.

Панфилыч даже не успел сообразить, что зверь ждет от него только движения. Он потянулся рукой по ремню, стараясь двигать руку незаметно, ползком.

Медведь скакнул, как лошадь, и ударил по руке, потом два-три раза куснул придавленную передней лапой переломанную руку человека.

Кричал ли он или сразу потерял сознание от непереносимой боли – Панфилыч не помнит. Когда он второй раз очнулся, медведя не было.

До зимовья, где стояла лошадь, Панфилыч за один раз добраться не смог, ночевал в летнем балагане, лежа чуть не на головешках на костре. Рука распухла, отзывалась горячими толчками, казалась очень большой, как ни шевельнись, все ее задевает. На другой день поскользнулся и упал прямо на нее, потерял сознание.

Так и брел, белый свет в глазах смеркался.

Лошадь – тогда Майка еще не было, а была кобылка по имени Саранча – стояла голодная. Правой рукой и зубами запряг лошадь, забрал пушнину, завалился в санки, а было это, на счастье, в князевских избушках, где они тогда охотились с Поляковым, там и дорожка пролегала санная.

Так он и вез себя вместо двухсот килограммов парного медвежьего мяса.

Коня понужал жердиной, лежа; рука горела, пальцы же, когда он разматывал руку посмотреть, были белые, желтовато-прокуренные.

Одна была мысль: а ну как падет Саранча?! А с чего бы ей пасть?

Приехал живой, свалился прямо возле больницы, его без очереди к врачу пустили, потом забегали, заохали. Уж потом и Марковна прилетела – кто-то сбегал, сказал.

Поляков прибежал:

– Чо же ты, Петра, рыскуешь?

Рисковать Петр Панфилыч Ухалов умел! Кругловатый, неуклюжий на первый взгляд человек. Спрятанные глазки, толстоватые щеки, коротковатые руки и ноги, но только сверкнут глаза, только пальцы нетерпеливо шевельнутся – будто пробегут, – ого! Здесь риску много, в этих глазах, некрасивого, неброского, но выверенного – молниеносного грубого риска, удачливого, опасного! Так нельзя себе представить в перевалистой походке медведя способности к тем двадцати смертельным прыжкам, которыми догоняет он рванувшегося во весь опор самой природой предназначенного к бегу длинноногого лося; той ловкости, с которой, избегая острых рогов, ломает медведь гордую, сильную его шею.

Вот Махнов-старый тоже был на войне, и не сказать что слабый человек, но в одно и то же время рядом с нахальной смелостью психа в нем – истерика, бабья распущенность какая-то рядом с ловкостью, вялость рядом с выносливостью.