— Верность — это и исполнить приказание. Если король мог на вас положиться — это разве не верность?

Сэр Эвин мотнул головой, как боевой конь.

Доблесть, подумала я. Верность. Хорошие слова, а на деле… что же это начнется, если вместо того, чтобы слушаться командиров и принимать тактически верные решения, рыцари и солдаты начнут делать то, что диктует им чувство преданности и прочие красивости из местных кодексов поведения? Встать рядом с королем и умереть рядом с королем. Почетно? Возможно. Только бесполезно, и добра никому не сделает.

Честь. Верность. Если они способствуют смерти, и не способствуют жизни — то зачем они нужны? Вообще, если какая-то идея не помогает выживанию и жизни — то зачем она?

Было бы гораздо хуже, если бы сэра Эвина сейчас не было тут, а был он где-то там, за стенами их столицы, среди мертвых тел.

Он шел совсем сутулый и пасмурный. Может быть, не в верности дело. Или не в той, рыцарской, а обычной человечьей. Тяжело знать, что того, кто тебя пригрел, больше нет на свете, а кроме него ты не больно-то кому нужен. Все это переживают. Потому что люди смертны, и рано или поздно у нас умирают бабушки, родители, любимые учителя.

Я зашагала совсем рядом с рыцарем, коснулась руки. Тут же в голову прыгнули слова Марха Мэлора: женское сердце, мол, мягче женской же груди. Ну и наплевать. Последнее дело — стыдиться, что кому-то сочувствуешь.

Первым голоса услышал сэр Эвин, положил ладонь на ножны, подвинул меня за спину. Я не возражала, пусть лучше он машет колюще-режущим и изображает защитника, чем это буду делать я. Его этому учили не один, наверное, год, жалко, если образование пропадет.

Мы ступили на тропу, голоса слышались впереди, теперь было ясно, что кто-то покрикивает. Деревья и кусты расступились, и стало видно, что впереди перекресток троп, у перекрестка — знак, а под знаком собрались вокруг повозки люди и спорят. Они приметили нас с сэром Эвином, но разговора своего не прекратили, а только жарче замахали руками. Крепкий, одетый в бордовое мужчина повелительно гаркал, не менее крепкие (и более спортивные) вооруженные парни по бокам от него молчали, но придавали внушительности. Одетый попроще народ, плотная и гамная толпа, что-то от гражданина этого требовали. Мы с рыцарем приблизились, встали на задах толпы и принялись слушать.

Мужик с посеребренной бородой, как я поняла из перешептываний толпы, староста деревни, требовал, чтобы гражданин, а он был купец, свернул к ним и продал товар по честной цене. Гражданин отказывался и просил больше. Вооруженные ребята шугали подбиравшихся к повозке жителей. Жители были, надо сказать, тощие.

— А чем торгует-то? — спросила я у женщины, за юбку которой цеплялись два пацаненка.

— Известно чем, хлебом. А у нас беженцев полны дворы, и самим уже есть нечего, все армия забрала.

— Я принимаю к оплате и вещи! — рявкнул гражданин в бордовом. Женщина прижала к себе детей, прикрыла им уши и выкрикнула все, что она о таких сделках и о самом купце думает. Сказала мне: — И знает ведь, пройдоха, что никуда не денемся, понесем вещи меняться, иначе до урожая ноги протянем. И беженцы выменяют все, что с собой прихватили. Хитрый сильно! — крикнула она снова. — Знает, где искать наживу!

Наживаться лучше всего на тех, кто купит в любом случае, подумала я, чувствуя, как кровь становится горячее и сердце гонит ее со злым усилием. Женщина спросила, а кто я сама-то буду и откуда иду, и не получше ли там с зерном, но я оставила ее, пошла вперед сквозь собрание, уворачиваясь от локтей. Сэр Эвин присоединился, расчистил собою дорогу, как бульдозер.

Я подождала, пока староста закончит очередную речь, оттерла его в сторонку, обратилась к гражданину торговцу:

— Милостивый государь! Добрый день. А верно ли говорят, что цена, которую вы запросили, слишком высока для этих людей?

Торговец оглядел меня и неуверенно, словно не решил еще, как реагировать, ответил:

— Товар всегда найдет того, для кого цена будет в самый раз.

— А правду ли говорят, милостивый государь, что еще недавно цена была втрое ниже?

— Верно, — буркнул староста. — Как из-за проклятущих отродий тут перестали ездить с торговлей, так каждый думает, что если смелый — может заломить любую цену. Так вот не получится, не получится у тебя, скаредник! Жиреть на нашей беде хочешь?!

— Если не надо, добрые люди, я уеду, — сказал торговец, поглаживая мешок на повозке, — но все-таки я вижу, есть тут те, которым требуется мой товар. Подходи, не бойся!

Я попросила у сэра Эвина мешок, зарылась. Вытащила сверток, развернула на ладони, показала серьги старосте.

— Сколько хлеба можно выменять на это? Это настоящее золото.

Кольцо селян тут же сжалось, всем было интересно. Староста пригладил бороду, назвал какую-то меру, я не узнала слова, но сэр Эвин одобрительно хмыкнул, поэтому я поверила. Обернулась к торговцу.

— Так вот, милостивый государь, сейчас вы отпустите нам именно столько, сколько сказал сударь. Ясно? Ни мерой меньше, сволочь вы и спекулянт. А ну слушать внимательно! Ни мерой меньше. А то вот он, — я ткнула пальцем в сэра Эвина, — убедит вас, что обманывать нехорошо. И наживаться на голодающих. И успокойте своих мальчиков, — предупредила я, когда вооруженные ребята ступили вперед, — вы ничего не сможете против сэра рыцаря.

Сэр Эвин сделал зверскую физиономию. Ребята переглянулись, один занес дубинку — и она тут же полетела в придорожные кусты. Сэр Эвин вернул руку на рукоять меча. Ребята помялись, как собаки, когда не знают, кинуться или бежать — и отступили. Руки с оружия не убрали, но все равно это было хорошо, потому что гражданин торговец мотал головой в поисках поддержки, не находил, и скоро сдался.

Хлеб оказался не тем хлебом, на какой я рассчитывала, а на несколько технологических операций моложе буханки. Селяне растащили зерно быстро, а куда нам с сэром Эвином девать свою долю, было непонятно. К счастью, староста пригласил с собою в селение, а когда мы выяснили, что до него топать и топать и отклонили приглашение, послал вихрастого юнца бегом, и тот вернулся довольно быстро. Принес нам в дорогу сухарей, несколько клубней и даже кармашек соли. За это мы вручили старосте не нужное нам зерно.

— А звать-то вас как, госпожа, и вас, сэр рыцарь?

Сэр Эвин предупреждающе коснулся моего локтя.

— Это неважно, добрый сударь.

— А за чье ж здравьичко нам тогда молиться?

— Помолитесь за упокой государя Готефрета, — сказал сэр Эвин и пошел по тропе. Я поклонилась, прижимая кулек со съестным к груди, и поспешила за ним.

Когда мы отошли, торговец осмелел, и в спину нам полетели проклятья. Сэр Эвин обернулся. Проклятья стихли, и торговец с вооруженными ребятами сделали вид, что увлечены закреплением мешков на повозке.

— Это можно есть сырым? — я показала сэру Эвину овощ, похожий на морковку, только зеленовато-желтый.

— Можно, — сказал сэр Эвин. Я тут же вгрызлась. Рыцарь снова обернулся через плечо. — Это были очень дорогие украшения. Красивые. Вам их не жаль?

— Очень жаль, — призналась я, жуя. — Поэтому я стараюсь не думать. Что сделано, то сделано, верно?

Сэр Эвин, чуть погодя, кивнул.

Серьги были мамины. И больше при себе у меня ничего ее не было. Так что, если я никогда отсюда не выберусь, так и не останется ничего — ее. Я почувствовала, что в груди сгущается муторно-зеленое, как тина, сожаление, и сказала себе не думать. Не думать. Уже все.

— Вы ведь не благородного рождения… леди?

Я чуть не подавилась местной морковкой. Ну теперь-то что такое? Что ни день, то сложности. Я думала, на эту неделю с меня хватит.

— Почему вы так решили?

— У того, кто рос беспечно и богато, не бывает такой ярости к тем, кто притесняет слабых.

— Господа тоже бывают щедры, — сказала я осторожно.

— Может быть. Но искренняя злость — только у тех, кто бывал беден и бессилен.

Я задумалась, что отвечать. Да, я как увидела, что этот товарищ, который, судя по ряшке, очень хорошо жрет, хочет нажиться на людях, которым скоро будет нечего терять, так глаза застила злоба. Ненавижу, когда несправедливы к тем, кто не может ответить. Но неужели это было по мне заметно?

— У нашей семьи бывали трудные времена, — сказала я, не больно-то покривив душой.

— Я понимаю, леди. У меня тоже… бывали.

У нас голод, конечно, другой, и трудные времена — другие. Тут вон деревнями люд вырезают, а женщин уволакивают — и явно не для того, чтобы одеть в парчу, дать денег и отпустить на волю. Тут голодают — прямо до смерти. Селяне были тощие, хотя живут, казалось бы, на земле, а земля всегда что-нибудь родит. Сыра не дали и молока… бабушка рассказывала, что скотину берегут, но когда прижмет — все равно съедают. Потому что хочется жить.

Тут это "хочется жить" каждый день. Я недавно в этом мире и видела только малую часть, но уже… хочется жить, и все для этого сделаешь. Трудные времена. Я потрогала кинжал в ножнах, покусала губу.

Трудности другие, а страхи одни и те же, и изменяют людей, держу пари, точно так же. Не к лучшему изменяют — ни там, ни здесь. Тут это происходит быстрее. Я уже натворила то, о чем буду жалеть, как сойдет злость, и неважно, что непонятно, как можно было по-другому.

— Мы с вами не такие разные, наверное, — пробормотала я.

— Возможно, леди, — сказал сэр Эвин. Спросил вдруг: — Вы замужем?

Я споткнулась о камешек.

— Н-нет. — Я кашлянула. — Не довелось.

— Обручены?

— Нет. И не собиралась. А вы?

Сэр Эвин сделал сложное лицо.

— Я дал обет не вступать в брак до того, как сокрушу врагов моего государя.

— А что насчет дамы сердца? — заинтересовалась я. — У наших рыцарей были… есть дамы сердца. А у вас?

— Дама сердца?

— Женщина, которой посвящаешь подвиги и баллады, но при этом не делаешь попыток овладеть, а счастлив, если она подарит тебе платок или что-то в этом роде.

— А, — сказал сэр Эвин, лицо его на миг разгладилось. — Дева-милостивица. Многие почитают в этом качестве королеву Рихензу, еще больше — принцессу Вербургу.