Матвей выхватил письмо и бросился в комнаты, к свету.

   — «Царю царей, властелину четырёх концов света, держащему небо и попирающему землю...» — Матвей недоумённо оглянулся на Василия и, снова склонившись над письмом, прочитал скороговоркой всё остальное. — Ты понимаешь, что это такое? — воскликнул Матвей, окончив чтение. — Негодяи толстобрюхие землёй нашей русской торгуют, врагов заклятых на неё зовут! Слыхано ли такое злобство? Нужно это письмо немедля до великого князя довести! Сей же час езжай и людей в охрану возьми — цены нет этому письму! Ай-ай! Мы ведь до сей поры на мелюзгу сети ставили, а тут осётр попался. Да какой осётр — рыба-кит! Ну, Васька, молодец ты, будь я на месте великого князя, чин окольничего тебе не пожалел бы! Вези скорей письмо, поднимай Иван Васильича с постели, он не осердится...

В осеннюю пору рано стихает московская жизнь. Летом небо высокое да широкое — бежать не обежать его красному солнышку, а осенью как бы сжимается небесная твердь и у подола круче становится. Взберётся солнце к зениту и шибко, словно под горку, покатится, всё убыстряя свой бег. Коснётся края окружного леса, нырнёт в его мохнатые дебри — и хлынут на город сумерки. Погонят людей в избы, затолкают на печки да лежанки: слава те Господи, прожит день! Тишина, темь, только сторожа гремят колотушками да кое-где желтеет окошко тусклым светом лучины. Во всей Москве лишь двор великого князя огнями расцвечен, а как же — государское дело ни покоя, ни роздыха не даёт, вертится, ровно водяное колесо: одна бадейка опростается, глядишь — уже другая подходит, полнёхонькая. Вот и нынче прибыл гонец из Пскова от князя-наместника Василия Фёдоровича Шуйского. Пишет Шуйский, что прислал магистр ливонский к псковичам своего человека с требованием, чтобы те потеснились в своих землях и водах — магистр, вишь ли, стол свой решил поближе к ним перенести. Услышало про это вече, пошумело и отдерзило: волен, дескать, князь в своей земле где угодно стол держать — в том мы ему даём дозволение, — но в землю святой Троицы пусть не вступается, не то ноги поломает... Теперь опасаются, что магистр на них войной пойдёт, и подмоги просят. По сему случаю кликнул великий князь своих ближних советников: большого московского наместника Ивана Юрьича Патрикеева, воеводу Даниила Дмитрича Холмского да казначея Владимира Григорьича Ховрина — и засиделся с ними допоздна: шутка ли, нежданно-негаданно размирье с немцами начинать.

В такую-то пору и прискакал Василий ко дворцу. Сунулся было к самому великому князю, но дьяки стеной встали: не велено никого пускать, и всё тут. Покрутился Василий, делать нечего, и решил двинуть тогда к Хованскому.

Князь Хованский чёрен и носат, чисто ворон. Так и в народе его зовут — иные за вид, иные за службу: мучит, дескать, в своих подвалах людей, а по ночам глаза им выклёвывает. Знал Василий, что всё это враки, но каждый раз, когда входил к князю, незаметно осенял себя крестом. То же сделал и сейчас, а когда увидел в этот поздний час Хованского в расстёгнутой рубахе, обнажавшей покрытую густым чёрным волосом грудь, успел мысленно прибавить: «Пречистый и животворящий крест, прогони беса, силою на тебе пропятого, Господа нашего!» Пересказал ему всё, что случилось в загородном доме, и письмо показал. Хованский схватил лоскут, близоруко склонился над ним, словно слова выклёвывал, а прочтя, стал тут же надевать кафтан.

   — Сам схожу к государю, — сказал он Василию, — а ты назад возвертайся и никого из дома не выпускай, пока туда не приеду.

Хованскому путь к великому князю всегда чист. Вошёл он и стал сверлить государя круглыми глазками-буравчиками, пока тот не повернул голову — чего, дескать, надо?

   — Важные вести с твоего загородного дома пришли, — вполголоса сказал Хованский.

   — Ну! — недовольно бросил Иван Васильевич, не любивший, когда нарушался ход дела.

   — Письмо к царю Ахмату наши люди перехватили, — ещё более тихо сказал Хованский.

   — От кого письмо?

   — От московских бояр.

   — Так читай! Что это я из тебя, словно клещами, слова тащу?! — осердился великий князь.

   — Мелко прописано, не для моих глаз, — схитрил Хованский и бросил взгляд в сторону сидевших людей.

Иван Васильевич протянул руку, взял шёлковый лоскут с письменами, повертел его и недоумённо посмотрел на Хованского. Тот вместо слов придвинул поближе свечи. В комнате повисла напряжённая тишина. Присутствующие видели, как при чтении письма лицо великого князя покрывалось красными пятнами, сулившими скорую грозу. Окончив читать, Иван Васильевич откинулся и прикрыл глаза. Посидел немного, видимо справляясь с одолевшим его в первые мгновения гневом, и неожиданно тихо заговорил:

   — Жалуются московские бояре на меня царю Ахмату. Многие вины за мной числят и просят царя ярлык на великое княжение у меня отнять в пользу другого князя. А буде добром не соглашусь, так чтоб обчей силой. Для того послан в Орду посол от Казимира — на войну с нами сговориться. Бояре же московские им снутри помогут...

   — Да отколе же такие бояре взялись? — выкрикнул князь Холмский.

   — Имена не указаны, — криво усмехнулся Иван Васильевич, — числом нас, пишут, до полуста, а писать нам свои имена не можно...

   — Одного из полуста найти не задача, — продолжил Холмский. — Взять всех крамольников, поприжать, кто-либо да скиснет, а через него и остальных вызнаем.

   — Это, сказывают, золотишко так моют, — пробасил Патрикеев, мужчина видный и весь из себя дородный такой. — Бадейку с землицей возьмут и вымывают, покеда золотишко на донышке не останется. Так ведь одно — землица пустая, а другое — люди именитые, как их всех поприжать? Обиду затаят и взаправдашними врагами станут. Да и навряд ли воров этих столько — пяток злобников нашлось, а вдесятеро надулись...

   — Речь не об том, — прервал его великий князь. — Как воров сыскать, про то Хованский лучше вашего ведает. Думать нужно перво-наперво, как от Ахмата защититься, ежели он и вправду с королём в сговор войдёт. Они и в прошлом годе пытались такое же сделать, да дело расстроилось. Ныне же Казимир на нас за Новгород зельно злой. Коли сговорятся, то во многажды страшнее Ливонского ордена будут.

Задумались государевы советники... Князь Холмский, удачливый воевода и недавний шелонский победитель, был нынче у князя в большой чести, потому без опаски голос первым подал. «Князь-огонь» — как-то назвал его Иван Васильевич, а и вправду: румянец, как у девки, во все щёки полыхает, глаза искры шальные мечут. Поднялся он и заговорил жарко:

   — Негоже нам псом домовым на привязке сидеть и Ахмата дожидаться — время не то! Упредить его надо и первыми вдарить. Татарин зимой не воюет — корма нет коням, а без коня он что за вояка? Значит, идтить на него зимой, этой же зимой, пока сговора с королём нету. Государь! Перешли нынче же по воде припасы и наряд ратный в Казань да Елец. А как станут реки, пустим по ним рати: одни — по Волге, другие — по Дону. Сождутся рати и по Сараю ихнему вдарят — щепки не оставят!

   — Эк хватил, — зашевелил кустистыми бровями Патрикеев. С Холмским он не ладил, видя в нём растущего соперника, и потому всегда перечил. — Да разве татарина можно так воевать? Это ж тебе не немец, что за огородом сидит, ковбасу жуёт и с пушек палит. Они со свово Сараю сразу же в Дикое поле убегут, а тама с ними в догонялки не сыграешь. Вот и смекай, стоит ли из-за этого поганого Сарая людей за тридевять земель гнать? Нет, государь. Тонка ещё кишка наша для Орды. Повиниться нужно перед царём, должки отдать сполна, поминки богатые справить да с кем-либо из сродственников твоих отослать. Поминки и честь — ему это только и надобно...

Тут уж Ховрин не выдержал, задрожал своими шишкастыми, словно ранний огурец, щеками:

   — Долги, говоришь, сполна? Дак за два года выхода не давали, а это без малого пятнадцать тысяч рублёв. Где их взять? Год нынче тяжкий: с мая по эту пору дождинки не выпало, хлеб погорел — чем торговать будем? Опять казне убыток, впору хоть чёрный бор объявлять.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: