Василий тут же забыл о своём намерении.

   — Пошли! — мотнул он головой и повёл Матвея к покоям отца Паисия.

Старец умирал в полном сознании. Прибывший учёный фряжский лекарь синьор Просини, которого все на великокняжеском дворе называли Синим-Пресиним, отчуждённо стоял в стороне. Ему не позволили осмотреть больного, упросившего великого князя не отягчать последних минут излишней суетой. И хотя Просини внутренне был рад этому, поскольку сомневался в силе своего врачевания, он всем видом показывал обиду.

   — Что, привезли святого отца для причастия? — быстро обернулся великий князь на звук открываемой двери.

   — Нет, государь, — ответил Василий и, подошедши к нему, склонился в поклоне. — Человек принёс весть: Пенькова с дружиною прибили. Только что!

Иван Васильевич сверкнул глазами:

   — Ну-ка, приведи его сюда!

Матвей бесстрашно вошёл в тёмные и прохладные покои, перекрестился на иконы и поклонился великому князю:

   — Здоров будь, государь. Вёз тебе поклон от святого отца Нила, а привёз ещё и весть плохую. Наткнулись мы со товарищем на твоих людей, лихими людьми в лесу погубленных, и один из них, совсем разбитый, просил упредить тебя.

Грозно сдвинул брови великий князь, сполохами гнева осветилось его лицо, но голос сдержал.

   — Вольно же у нас разбойному люду средь бела дня гулять! Василий, отряди человека к Хованскому — пусть весь лес прочешет, а его по этому делу подробней допросит! — И, посмотрев на Матвея, добавил: — Об отце же Ниле в другой раз с тобой поговорим.

   — Дозволь, государь, ещё два слова тебе сказать с глазу на глаз! — решительно сказал Матвей. — Дело спешное и важное.

   — Говори, — недовольно поморщился Иван Васильевич, — хотя здесь и не место.

   — Прости, государь, но это дело только тебя касается.

   — Оставьте нас! — приказал великий князь.

Синьор Просини гордо вскинул голову и, ещё более обиженный, направился к двери. За ним вышел и Василий.

   — Государь! — подошёл ближе Матвей. — Дружину-то твою не грабить хотели, на тебя злозадумцы засаду делали.

   — Ты в своём ли уме, холоп?

   — Опознал мой товарищ среди них Яшку Селезнёва — брата того боярина новгородского, которому ты на Шелони голову срубил. Ходил он и всё искал тебя среди побитых.

   — Так, — зловеще протянул Иван Васильевич, — неймётся, видать, новгородским ослухам! Ну ничего, я их скоро успокою!..

   — Ослухи-то не только в Новом городе, но и под самым твоим боком, государь, — осторожно сказал Матвей.

Не любил Иван Васильевич, когда посторонние знали нечто большее о великокняжеском окружении, чем он сам. Не любил и своим людям говаривал: «Больше меня никто о вас знать не должен, иначе как мне своё государское дело справлять? А вы о своих людишках всё знать должны, а те — о своих. Всяка голова полное понятие о своём тулове должна иметь, и потому, если что утаите от меня даже в малости, будете изгнаны немедля, и тако же от своих людей требуйте!» И вот издалека, от отца Нила, с самого Белоозера, приходит человек и говорит о делах, которых великий князь под своим носом не видит. Многовато берёт он на себя! Сдержался, однако, Иван Васильевич, только хмуро поторопил:

   — Дальше!

   — Я, государь, так рассудил, — продолжил Матвей. — Дружина тебя сопровождает малая, значит, выезд твой не парадный. В доме загородном, куда ты направлялся, дела тобой решаются негромкие, значит, и выезжал ты без огласки. А люди разбойные, что засаду сделали, не всю ночь стерегли, утром пришли — по росе следы оставили. Значит, их кто-то упредил о твоём выезде. А этот кто-то мог быть только из твоих близких, кому о выезде твоём было известно. Верно?

   — Рассуждаешь верно, — задумчиво протянул Иван Васильевич и с интересом поглядел на Матвея. — А ну как не меня самого ждали? Может, обоз мой или что другое?

   — Оно конечно, всяко может быть... Только вот ещё что возьми в рассуждение: ходит Селезнёв по полянке и людей твоих оглядывает, а ему кричат из-за кустовья: «Не нашёл Журавля?» Он в ответ: «Нет ещё!» Тут его твой человек ножом и пырнул...

   — Ну и что?

   — А то, государь, что новгородцы Журавлём тебя прозвали. Вот и понимай, кого они искали.

Задумался великий князь: «Надобно сыск строгий учинить — коли дерево потрясти, так гнилье первым падает. Только вот беда: промеж гнилья и добрые плоды могут случиться. И опять же у виноватого сто оговорок наперёд готовы, а невинный сразу и не знает, как себя защитить. Поди разберись тут верно». И, словно отвечая его мыслям, донёсся слабый голос отца Паисия:

   — Не торопись, сын мой. Вспомни, что приказал рабам человек, у кого на поле явились плевелы: «Не выбирайте плевелы, ибо выдернете с ними и пшеницу. Оставьте расти то и другое до жатвы, а во время жатвы уберите прежде плевелы и сожгите их, а пшеницу уберите в житницу мою...»

   — И я, святой отец, о том же помышляю. Да вот как нам время жатвы сей ускорить?! Ведь негоже у себя под боком врага иметь. Надо его, мыслю, быстрей укараулить...

   — Дозволь мне, государь, ещё слово сказать, — осмелился Матвей, — есть у меня одна мысль.

   — Говори.

   — Пустим слушок, что Яшка Селезнёв в ваши руки живым попался: твой-де человек не до смерти его убил. Поместишь его в свой дом загородный якобы для лечения, а через малое время прикажешь тайно, как и давеча, перевезти его с малой охраной в пыточный дом. Мастера заплечных дел у тебя известные — из любого правду вытянут, — опасно им знающего человека в руки передавать, вот и попытаются злодеи его освободить. Тут-то ты их за руку и схватишь, а от руки и до головы доберёшься.

   — Яшка-то и в самом деле убитый до смерти?

   — Про то пока один Господь ведает. Ты же лекаря своего для пущей правды туда пошли, пусть лечит... А коли доверишь и помощь малую дашь, я тебе эту службу справлю — своих-то в такое дело совать тебе не с руки.

Иван Васильевич внимательно пригляделся:

   — В прошлом годе ты с отцом Нилом ко мне приходил?

   — Я, государь.

   — Хвалил он тебя: расторопен и грамоте учен... Только грамота мне сейчас твоя ни к чему... На словах всё передавать будешь через Ваську моего, понял? Справишь дело — награжу, не справишь... Чего ухмыляешься?

   — Да служба государская известна: или сам в награде, или голова на ограде!

   — Ну-ну... И не болтай много... Погодь-ка! Почему это меня Журавлём новгородцы прозвали?

   — Не ведаю, государь, — потупился Матвей.

   — Не лукавь!

   — Верно, за высоту твою, ноги длинные, нос...

   — Ладно, ступай! Болтаешь много, говорю... Жу-ра-вель, — протянул Иван Васильевич, когда Матвей вышел. — Я для вас лютым волком обернусь! Сам, поди, видишь, отче, что в наше время без лютости не обойтись...

Но отец Паисий уже ничего не видел. Он лежал, вытянувшись на своём ложе, устремив вверх широко раскрытые незрячие глаза...

И пошёл гулять слух по Москве, с каждым часом ширясь и обрастая новыми подробностями, словно снежный ком по первому липкому снегу покатился. В торговых рядах и на пятачках, где малый торг вершится, в церквах, корчмах и иных местах, где народу бывать случается, судили и рядили о нападении на великокняжескую дружину. Шамкали беззубые старухи, утирая слезливые глаза, стрекотали молодухи, перекатывая под глазами свои румяные яблоки, степенно подсчитывали урон мохнатые купцы, зубоскалили бражники.

В государевой корчме, построенной возле каменных палат купца Таракана, шум-брань и народу невпроворот. Счастливчики за столами устроились, прочие на ногах толкутся. На столах кружки, черепки, луковичная и чесночная шелуха, жирные доски к локтям липнут. Едят мало: щи да студень — излишняя трата, их и дома поесть можно; тут главное — выпить, а закусить и рукавом негрешно или общую луковицу понюхать, что над столом подвешена. Выпив, слушай, что говорят, или сам, чего знаешь, выкладывай.