Булатович однажды поджаривал на ужин мясо на ослином жире, когда в палатку к нему воины раса внесли мальчика - всего в крови, жестоко истерзанного лесными дикарями.

- Мы нашли его в камышах, - сказали воины, - он лежал возле воды. Судя по всему, ни отца, ни матери он не знает.

С трудом залечив раны мальчика, Булатович испытал к нему трогательную нежность и сказал Залепукину:

- Я назову его Васькой. будет он Василием Александровичем, и пусть он станет для меня родным сыном.

На голове "сыночка" он остриг два вшивых пучка волос, снял с его шеи нитку глиняных бус, средь которых торчали два крокодиловых зуба. А на картах Африки, там, где находится залив Лабур, выступающий в синеву озера Рудольфа, вскоре появилось новое географическое название - Васькин мыс, знай наших!.. По возвращении Булатовича в Аддис-Абебу "царь царей" наградил его высшим отличием воина - золотым щитом и золотой саблей, а русский посол Власов, что-то хмыкнув, вручил телеграмму:

- Военное министерство спешно отзывает вас на берега Невы, и я подозреваю, что вас ожидают некоторые неприятности.

19 июля 1898 года Александр Ксаверьевич был уже в русской столице, одетый строго по форме, и, вызывая удивление прохожих на Невском проспекте, он вел за руку чернокожего мальчика. Знакомым он очень охотно представлял своего Ваську:

- А вдруг он станет Ганнибалом, и в его потомстве обнаружится новый великий поэт, каков был наш Пушкин?..

Удивительно быстро он написал солидную монографию о неизвестных окраинах Абиссинии, снабдив ее картами, и научный мир России сразу признал его заслуги, зато вот военная клика, живущая под аркой Главного Штаба, встретила фурор Булатовича с откровенной неприязнью, а Николай II даже запретил ему носить золотое оружие. Надо полагать, генералов раздражало своеволие гусара, вдруг ставшего военным советником Менелика II по выбору самого негуса, а не по приказанию царя.

Но поручик Булатович вскоре. пропал!

Забеспокоились друзья, заволновались женщины, давно и безнадежно в него влюбленные, журналисты обрыскали все притоны столицы, и нашли Булатовича в мрачной келье Афонского подворья, в грубой рясе послушника он постигал истины Ветхого и Нового заветов, готовясь к монашескому пострижению.

- Оставьте меня, - сказал он ищущим его, - я ушел из вашего мира, дабы обрести мир иной. ближе к Богу!

Никто не мог объяснить поступок Булатовича, который от гусарской лихости и науки вдруг обратился к духовному подвижничеству, чаящему откровения свыше. А старые гусары только посмеивались:

- Вы, профаны, еще не знаете нашего "знаменитого Сашку"! Кто ж поверит в его смирение, ежели под рясой, отшельника стучит бравурное сердце лихого гусара?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Булатович принял пострижение с новым именем "отца Антония" и очень быстро (опять-таки быстро!) выдвинулся в иеросхимонахи Никифоро-Белозерского монастыря, известного очень строгим, почти тюремным режимом. Лишь однажды (в 1906 году) его жизнь была нарушена поездкой в Аддис-Абебу, куда он отвез Ваську, возросшего на русских хлебах, но вдруг затосковавшего по своей родине. Скорее всего эта поездка была очень далека от "родительской" лирики, ее, пожалуй, лучше считать секретной командировкой - не "из-под арки" Генштаба, а от "Певческого моста" столицы, где располагалось министерство иностранных дел. После этого визита в Аддис-Абебу Булатович с ангельским смирением вернулся в монастырь, и о нем постепенно забыли.

Так тянулось время в бдениях и молитвах до самого 1911 года, когда забили тревогу в Департаменте тайной полиции:

- Отец Антоний исчез, скрывшись из монастыря.

- Бежал? Куда он бежал, выяснить.

- Сами ничего не знаем. Видать, бежал к своим эфиопам. В гусарском полку сказывали, что у него там жена осталась.

Булатович был обнаружен в древней афонской обители, что на юге греческой Македонии, возле Эгейского моря, откуда два дня пути до Одессы пароходом, конечно. Афонские монастыри, укрытые в горных лесах, внешне напоминали крепости; толстые стены, узкие амбразуры, ворота железные, и, попав в эту "фортецию", монах полностью отрекался от общения с грешным миром. На Афоне подвижничали греки, сербы, грузины, болгары и русские, подчиненные константинопольскому патриарху.

Булатович сразу заметил, что на Афоне братство делится на аристократов и плебеев. Не стану вдаваться в подоплеку религиозных распрей, скажу кратко: постулаты веры были для Булатовича лишь удобным поводом для возмущения братии. Пока "плебеи" замаливали чужие грехи, сутками простаивая на коленях, уже высохшие от скудоедания, "проэстосы" (аристократы) занимали в монастырях по пять-шесть комнат, убранных с восточною роскошью, они носили богатые одежды, не отвращались от мяса даже во дни постные, а рядовых монахов они содержали в кельях на положении своих рабов и прислужников.

Вот тут-то в Булатовиче и проснулся былой гусар:

- Если крепости не сдаются, их надобно взрывать.

Авторитет его был в ту пору непогрешим, и вокруг него собрались тысячи сторонников, готовых сбросить ненавистное иго зажравшейся афонской элиты. В богословских диспутах, свободно цитируя ветхозаветных отцов церкви, Булатович призывал монахов к восстанию и даже. даже создал "боевые дружины". Из Петербурга члены Синода срочно прислали на Афон знающих теологов, но они были опозорены Булатовичем, эрудиция которого оказалась выше званий ученых академических богословов. Газеты всего света вдруг оповестили читателей, что на Афоне возник еретический бунт, во главе которого объявился какой-то странный русский гусар, по слухам женатый на черной, как сажа, эфиопке, обвешанной с ног до шеи золотыми браслетами. Патриарх из Константинополя отбил телеграмму в петербургский Синод, чтобы там не дремали, ибо дело зашло далеко.

Очень даже далеко зашло это дело! С русского парохода "Херсонес" был выброшен военный десант, солдаты брали святую обитель штурмом, разрушая груды баррикад, сооруженных Булатовичем по всем правилам военной фортификации. Около тысячи русских монахов были взяты в плен, всех их тут же оболванили наголо, как новобранцев, монашеские одежды с бунтарей были сорваны.

Жандармы пристально вглядывались в лица пленников:

- Тю-тю! А самого-то Булатовича уже нетути.

13 июля 1913 года пароход "Херсонес" вывалил на пристань Одессы-мамы крикливую и безалаберную, кое-как одетую толпу расстриженных монахов, и всем бунтарям было объявлено:

- Ваше счастье, что главный заводила сумел удрать, а то бы всех вас под суд, и вы бы еще у нас расчирикались.

- А куда нам теперича? - спрашивали расстриги.

- Знать вас не знаем! Катитесь на все четыре стороны.

Департамент полиции не сомневался, что Булатович нашел приют в Аддис-Абебе, где у него давние связи с негусом. Но однажды ночью министр внутренних дел Маклаков был разбужен телефонным тревожным звонком, агент охранки доложил:

- Булатович здесь же, где дежурю и я.

- А где ты сегодня дежуришь?

- В ресторане у Кюба.

- А что Булатович?

- Ужинает с известной вам этуалью Зизи, которая дерет по червонцу только за скромную беседу с нею.

- Следи! Брать будем сразу, - решил министр.

С гусаром решили расправиться без суда, объявив Булатовичу, что он высылается в имение матери Луцыковку, где и надобно ему проживать под надзором полиции (без права выезда в города империи). Но как только Булатович появился в Луцыковке, к нему сразу сбежались невесть откуда все расстриги, выдворенные с Афона, а газеты запестрели сообщениями, что Булатович устраивает на Харьковщине "коммуну", где бывшие подвижники желают проживать единой семьей по законам равенства и братства.

- Опять ересь! - заволновались в Синоде.

Было печатно объявлено, что иеросхимонах отец Антоний еще не лишен духовного сана, а значит, подвластен юрисдикции Святейшего Синода, и скоро он предстанет перед судом церкви, яко еретик и безбожник. Неизвестно, куда бы теперь бежал Александр Ксаверьевич, но тут началась война с Германией, и отец Антоний сразу оказался на фронте. Правда, ему не вернули офицерского звания, он довольствовался ролью рядового солдата-разведчика, проявившего в боевых делах самую дерзкую храбрость.