Не помогла длительная беседа самого Пугачёва с запорожским старшиной — кошевым атаманом Кривоносом, живо напомнившим Омелину о другом романе про то время. Всё том же, уже вспоминавшемся во время Сакмарской мясорубки, «Огнём и мечом» Генрика Сенкевича.

— Мы воевать пришли к тебе, государь-надёжа, — ответил Пугачёву Кривонос. — За жизнь свою исконную, которую жёнка твоя порушить хочет. И отказываться от неё не желаем. И не откажемся, хоть режь нас.

— Резать вас не стану, — сказал Пугачёв. — Раз пришли ко мне. Но вольницу вашу допустить более не могу. Вы мне армию разлагаете. А потому становитесь отдельным лагерем. И чтобы так — ни к себе никого не пускайте, ни к нам не отпускайте. Такова моя царская воля.

— Не дело это, государь, — вздохнул Кривонос. — Но воля твоя для нас, козаков, превыше всего, кроме воли Господней. Нынче же станем своим лагерем.

Это всё чего удалось добиться от лихих сечевиков. Но, не смотря на строжайший запрет, запорожцы бегали в лагерь с водкой — ну, как же, нельзя ж оставлять братов-повстанцев мучится с сухим горлом — и к себе пропускали охотно, особенно после захода Солнца. Кутасов, как не странно, был спокоен и, словно не предавал значения этой проблеме.

— Проблема сечевиков решиться сама собой, Андрей, — сказал он, когда комиссар попенял ему. — В будущей битве мы поставим их против тяжёлой кавалерии, и проблема сама по себе перестанет существовать. — Он хищно осклабился. — Запорожцы, действительно, внесли сумятицу в наши дела, то ли дело донцы, хоть и казаки, но дисциплину понимают.

Донские казаки были не столь решительны в поддержке восстания, как расписывал Пугачёву Кутасов. Их атаман прислал ему грамоту, где уверял, что Дон полностью лоялен «чудом спасшемуся самодержцу» и никого не допустит в пределы его владений. И ни слова о военной помощи. Правда, с посланцами атамана приехало много бедных казаков, быстро определённых в пешие полки. Но этого было очень мало. Можно сказать, исчезающе мало. Однако, как говориться, нет худа без добра. Этот факт окончательно утвердил Пугачёва в решении идти на Москву, ибо искать помощи на Дону было бессмысленно, казаки его своим царём просто так никогда не признают, и воевать далеко от родных станиц не пойдут. Это Омелин с Кутасовым знали отлично, помня недавний пример Гражданской войны.

— А если запорожцы разобьют тяжёлую кавалерию? — засомневался Омелин.

— Ты себя-то слышал, Андрей, а? — усмехнулся Кутасов. — Сечевики разобьют тяжёлую кавалерию, такого быть не может. Ты лучше скажи, как дело с предателем идёт? Он сейчас для нас важней всей казаков с сечевиками.

Засланные в тыл вражеской армии пропагандисты Омелина и шпионы Сластина обнаружили офицера, готового перебежать к восставшим. Не смотря на отсутствие немецких корней он принадлежал к роду, поддержавшему Петра Третьего, а не Екатерину и оказавшемуся в глубокой опале и почти обнищавшему. К тому же, этот офицер был явно недоволен своим положением в полку, хотя и имел под началом не столь уж малое количество солдат. Если его удастся склонить к переходу на сторону восставших, это станет крайне неприятным примером для остальной части екатерининской армии. Он может подтолкнуть к этом других солдат и офицеров, особенно тех, чьи судьбы круто изменило убийство Петра Третьего.

— Он всё ещё колеблется, — сказал Омелин, ведавшей всей операцией, — хотя и с солдатами поговорить на эту тему уже успел. Те, как раз, практически все поддерживают его, благодаря работе моих людей. Но большой проблемой являются офицеры, с ними, как доносит и сам предатель, и мои люди, и разговаривать нечего. Все безоговорочно преданы Екатерине.

— Не так плохо, наша опора именно солдаты, — кивнул Кутасов, — а офицеры — белая кость. На них рассчитывать пустое дело. Слышал, кстати, о Добровольческой армии?

— Ещё пока корпусе, — поправил Омелин. — И верховодит ими какой-то немец природный, а не потомственный казак Лавр Корнилов.

— Вспомни ещё эту сволочь, — отмахнулся Кутасов. — Перебили и выкинули за кордон мы ещё два с лишним десятка лет тому всех этих корниловых, деникиных и кутеповых. То же будет с всякими врагами советской власти. В любом времени.

— Владислав, — не смог сдержать улыбки Омелин, глядя на раздухарившегося комбрига, — это, вообще-то, мои слова. Этак ты у меня вовсе хлеб отберёшь.

По всем расчётам решающее сражение, от которого зависела судьба Москвы, должно было состояться около Арзамаса. Из Сызрани и Саранска скорым маршем к нему спешили Мансуров и Голицын, Добровольческий корпус фон Бракенгейма и семь полков генерал-аншефа Панина выступили из Москвы к Арзамасу, вокруг которого уже готово было сомкнуться кольцо трёх корпусов правительственных войск. Однако самозванец не проявлял ни малейшего беспокойства, как будто и не превосходил враг его числом примерно в полтора раза. Более того, он явно собирался дать бой вне стен города, в поле и без поддержки городской артиллерии. Обезопасив лишь свои тылы и частично, фланги. Именно об этом докладывала разведка, ей не верили, отправляли новых разведчиков, но и те приносили прежние сведения. Армия Пугачёва стоит лагерем в нескольких верстах от Арзамаса, словно ожидая подхода правительственных войск.

Наш корпус влился в состав армии генерал-аншефа Панина, третьей дорогой обойдя занятый врагом Арзамас. Михельсона принял у себя сам граф, я не присутствовал при этой встрече, однако по слухам он подробно расспросил нашего командира о сражении под Казанью и отступлении. Говорят, даже похвалил за относительно небольшое количество потерь среди карабинеров и драгун, а также за то, что собирал по дороге всех солдат и офицеров разбитых полков.

Спустя два дня после нашего присоединения с армией Панина, в неё влились корпуса Мансурова и Голицына, а также несколько небольших карательных команд. Офицеры последних много чего порассказали о том, что творится в губерниях.

— Озлобились мы, господа, — говорил прапорщик Марцевич из команды Муфеля. — Крайне озлобились. Нельзя так себя вести. Даже за границей, а уж со своими-то и подавно. Какие бы они не были бунтовщики, но нельзя вешать целые деревни за одну только ржавую саблю. Сотни человек шомполами запарывали.

— А как иначе с ними воевать? — привычно возражал ротмистр Коренин. — Нельзя с ними иначе. Они нас убивают, и мы их. Бунтовщики офицеров запарывают, мы будем запарывать их. Око за око, зуб за зуб, так завещано нам с древнейших времён.

— Порочный круг какой-то выходит, — заметил мрачным, как обычно в последнее время, голосом мой нынешний командир. — Мы их, они — нас. И чем это закончится?

— А у вас, поручик, сомнения есть в исходе этой кампании? — холодно поинтересовался у него Коренин.

— Вызов мой всё ещё в силе, — заметил Самохин. — А исходы у войн бывают разные. Вот вы тут предков вспомнили, но среди них был и царь Эпира.

— Скверные у вас намёки, господин поручик, — голос Коренина стал ледяным, как воды Белого моря. — О своём вызове можете не напоминать, у меня с головой всё в порядке. В отличие от иных.

Раньше Самохин вспылил бы, вскочил на ноги, замахал бы руками, схватился за палаш, однако теперь только головой покачал. Как будто только он один понимал всё на свете, а остальные — блуждают, словно слепцы в потёмках. Очень непохоже это было на нашего лихого поручика. Быть может, именно поэтому меня к нему Михельсон и приставил.

Утром девятого августа наша армия подошла к Арзамасу. Нас уже встречали выстроенные в боевые порядки пугачёвцы. Первым, что бросалось в глаза, было почти полное отсутствие знаменитых крашенных кафтанов, большая часть армии была обмундирована должным образом в зелёные рубашки, картузы и маленькие шапочки, каких я никогда не видал. У всех мушкеты, насколько я смог разглядеть во взятую у поручика Парамонова подзорную трубу, единого образца. На флангах кавалерия — казаки, башкиры, татары и выделяющиеся на их фоне запорожцы. Но и нам им было что противопоставить. Наш полк стоял на правом фланге армии Панина, вместе со вновь собранным Сибирским драгунским, Арзамасским драгунским и двумя эскадронами Луганского пикинёрного. Именно нам предстояло ударить по запорожцам и казакам, отличающимся от них зелёными рубахами и картузами, как-то не вяжущимися с длинными пиками. Однако все понимали, что противники эти весьма и весьма серьёзные. Драка нам предстоит не на жизнь, а на смерть.