— Пожалуй, лучше к морю, — согласился парень.

— Раз уж решили погулять, отдохнем по-человечески, разомнемся.

— Ну что вы как петухи, в самом деле? — сказала Вайра. — Может, поладите добром? Ведь все это глупо.

Напряжение отпустило ее, она шагала легко и беспечно, как будто они и на самом деле вышли прогуляться.

— Вайра, вы бы остались, — попросил Тас. — Вам ведь надо разговаривать с Ригой.

— Я вас одного не брошу, и не просите.

— Вот это и есть настоящая девушка, — сказал лохматый. — Вообще-то мне нужна больше она, а не ты.

Они пришли на берег Атырау. С ночного моря веяло прохладой, оно беспокойно плескалось в огромные камни на берегу. Из гостиницы падал призрачный свет, и все здесь казалось нереальным.

Лохматый закатал рукава рубашки, начал готовиться к драке, словно мясник на бойне. Злость у Таса прошла, и он миролюбиво предложил:

— Послушай, не отложить ли нам этот поединок на завтра?

Лохматый отрицательно покачал головой.

— Ну, тогда как хочешь, — пожал плечами Тас. — Вайра, подержите мой пиджак, пока мы не закончим.

Девушка накинула на плечи его пиджак и тут же обеспокоенно воскликнула:

— Тас, он же не один! Их трое. Вся шайка явилась. Сообщу милиции!

Она бросилась бежать к гостинице, но парни перехватили ее. Тас вскипел от ярости:

— Не жалуйся, если случайно останешься калекой.

Лохматый закатился нарочитым смехом, согнувшись пополам и держась за живот; потом вдруг резко выпрямился и нанес удар. Однако не попал в Таса. Снова размахнулся — и опять мимо. Тас не сделал еще ни одного удара, он стоял в стойке каратэ, опустив одну руку и держа наготове другую. Спокойствие Таса и промахи его противника удивили Вайру. Лохматый, выведенный из себя, ударил ногой, однако был отбит и очутился на земле. Вайра рассмеялась. И тут остальные трое разом бросились на Таса, видимо не выдержав позора своего товарища. Вайра ахнула и закрыла лицо руками. А когда отняла руки, пораженная вдруг наступившей тишиной, то увидела, что все противники Таса лежат, а он стоит среди них, как бы задумавшись над делом своих рук.

От неожиданно нахлынувшей радости Вайра не удержалась и по-детски закричала:

— Ура!

С разбега бросилась на шею Таса, крепко обняла его и поцеловала.

— Спасибо, — усмехнулся Тас. — Как в кино, да?

В это время один из лежавших вскочил и бросился на него. Тас прыгнул и ударил его в грудь ногой, сам, однако, не упал. Вайра не удержалась и снова крикнула «ура», захлопала в ладоши. «Какой она еще ребенок!» — подумал Тас. Наконец Вайра как будто очнулась и серьезно сказала:

— Давайте поскорее уйдем отсюда.

— Пожалуй, — согласился Тас — Теперь можете поговорить с Ригой. Дайте мой пиджак.

— Где вы научились так драться? — спросила Вайра по дороге в гостиницу.

— Да все очень просто, — махнул рукой Тас. — Я мастер спорта по вольной борьбе. А в последнее время увлекаюсь каратэ.

— Зачем все это нужно? Ведь вы уже не молоды, — вырвалось у Вайры.

— Обижаете, дорогая, разве об этом говорят? — полушутливо-полуобиженно сказал Тас. — Просите прощения.

— А если не попрошу, примените каратэ ко мне?

— Нет, конечно. Но вы не правы. Современный человек должен уметь защитить себя. Разумеется, первый я ни на кого не собираюсь нападать…

— Браво! Вот мужчина двадцатого века!

— Каратэ начали изучать и девушки, — сказал Тас, которому почудилась ирония в ее словах.

— Ну, это искусство не по мне.

Они поднялись в лифте на седьмой этаж, прошли по коридору. Вайра сказала:

— Ну вот, я живу в этой комнате. До свидания. Будет время — подайте весточку.

— Хорошо, а вы не против, если завтра я приглашу вас к морю? — спросил Тас, пожимая ее нежные пальцы.

— С удовольствием, — согласилась Вайра. — До свиданья.

— До завтра.

Придя к себе, Тас вышел на балкон и закурил, бросил взгляд на море, которое разволновалось великим шумом, словно выражало свое недовольство поведением людей.

Мужчина в полосатой пижаме в доме напротив сидел на своем балконе с биноклем на коленях. Внизу ресторан гудел как пчелиный улей. Приторного запаха гниющих водорослей в эту ночь с моря не доносилось, воздух был свеж и чист. Тас разделся и лег в постель…

…«Избавился все-таки еще от одной передряги. В последнее время я что-то часто стал попадать во всякие неприятные ситуации. Может быть, потому, что забыл наставление матери? Она, бывало, говаривала: «Раздавай время от времени пожертвования бедным и убогим». Но я воспринимал ее слова как проявление религиозности и никому не давал даже дырявой копейки. Мне кажется, что, куда бы я ни уехал, всегда меня будет одолевать тоска по родной стороне, по благодатной природе Алтая. А я зачем-то торчу здесь, в этом пекле, где от жары готов закипеть мозг. Что ж, потерплю еще три дня и остаток отпуска проведу в родном ауле. Махну на изумрудный Алтай, где не одна тропка протоптана моими босыми ногами, где знакомы все леса и горы, реки и озера. Съезжу на джайляу к чабанам и табунщикам, вкушу пищи в их прокопченных юртах. Может, тогда избавлюсь наконец от духовного отупения.

Бедная мать выбежит навстречу, путаясь в подоле, расцелует, прольет озеро слез. «Жеребеночек мой, почему ты избегаешь нас? — укоризненно скажет она, глядя на меня полными слез глазами. — Ох как похудел ты, сынок, словно обугленная кость стал!» И снова начнет ласкать, лелеять.

С отцом поздороваюсь за руку: такая у нас с ним привычка. Отца не обнимешь, как мать, с ним не разнюнишься, такой уж у него твердый характер.

Конечно, сбегутся соседи. Со всеми поздороваюсь как положено, с уважением. Соседка наша, старуха Куснат скажет: «Жив ли, здоров ли, Тасжан?» И, подобно матери, начнет обнимать да целовать. Прибегут чумазые ребятишки посмотреть на редкого гостя. И этот мальчишка Бауржан, который за все лето ни разу не надевал трусов, каждый день у реки, весь черный от загара, словно высушенный изюм. «Здравствуйте», — скажет он, протягивая руку и заикаясь от волнения.

Каждый раз, когда я смотрю на него, то вспоминаю самого себя тридцатилетней давности.

Мать рассядется на зеленой лужайке возле дома и начнет раздавать ребятишкам сладости, а старухам чай: «Это вам гостинцы Тасжан привез».

А отец скажет, правя на оселке нож, и без того острый: «Эй, старушка, готовь очаг, зарежу овцу».

Я буду беспечно возлежать на диване, словно у меня никаких забот. Остужая бульон и часто поглядывая на меня, мать спросит: «Сколько же ты погостишь, мой жеребенок?» Ее, конечно, беспокоит мой отъезд. «Да дней десять проживу, пожалуй», — отвечу я. «Очень уж мало, — скажет она. — Полежал бы пару месяцев, набрался сил да жирка поднакопил». И затем, попробовав бульон в чаше, не слишком ли горяч, протянет его мне.

Рубленый дом прохладен, передо мной всякие казахские деликатесы, под ногами сложенное вчетверо мягкое одеяло, под локтем пуховая подушка… Как все-таки хорошо дома! Достаток наш не уменьшился, слава богу, и скота хватает. У стариков есть возможность принять гостей, если те нагрянут из Алма-Аты. И все это благодаря моему дряхлому старику отцу. Хоть он и старый, однако не знает печали и хранит крышу над своим очагом в исправности. Им можно гордиться. А вот я один из дармоедов, который всю жизнь провисел камнем на шее у отца и ни копейки не принес в родной дом.

Этому аулу нет никакого проку из того, что я архитектор и проектирую дома. Когда я приезжал домой последний раз, мой друг Досым очень смутил и обескуражил меня: «Хоть бы ты переменил шифер на крыше отцовского дома. Везде, во всех местах, протекает». Я просто не знал, куда деваться от стыда. На другой день мы с Досымом взялись за крышу и кое-как подлатали. Я чаще попадал молотком по пальцам, чем по гвоздю, и заработал настоящую производственную травму.

С тех пор прошло три года. Как развелся с женой, так не бывал у родителей. Не знаю, как им объяснить свой развод. Если сказать, что характерами не сошлись, станут поучать: «О чем же ты думал раньше, когда женился?»