В мой последний приезд домой Досым, деливший со мной радости и горести детства, позвал меня в гости, зарезал барашка, приготовился к приему, как умел.

Хотя мы с ним и были сверстниками, по сравнению со мной он намного повзрослел. Ведь я вырос подобно травинке, защищенной от всех невзгод и непогод, поэтому рядом с ним казался пацаном. Разница между нами была резко заметна в поступках, в речах, в поведении, да и в наружности тоже. Он, несмотря на свой возраст, был серьезен и спокоен, слова лишнего не скажет, ну прямо маленький аксакал. И его супруга Бахыт, мать шестерых с седьмым ребенком в утробе, была под стать ему. Каждый раз при виде Бахыт я вспоминал жену.

Наш спор продолжался лет десять, и начался он из-за аборта. Она не захотела ребенка, нашего первенца. Я невольно думал, что если бы жил в ауле, то и у меня было бы шестеро детей, как у Досыма. Теперь вот нет ни семьи, ни дома, болтаюсь по свету вроде кастрата, изгнанного из стада, шатаюсь бесцельно, как перекати-поле.

Отец Досыма, седой старичок, всю жизнь проработал кузнецом, рано потерял свою старуху и нашел утешение во внуках. Невестка уважала старика и ни в чем ему не прекословила. Радостью и дрожжами этой семьи, как говорят, были ребятишки, снующие по аулу.

Отец Досыма, аксакал Нух, необузданный старик, с языком, подобным стреле, всегда попадающей в цель, едва увидев меня, расхохотался: «Ну, домостроитель-пацан, как дела? Я слышал, что ты сам, один, выстроил город, который, наверное, назвали твоим именем?»

— Нет, аксакал, Актау проектировали пять человек.

— Значит, ты один из многих, грязь на руках…

— Ладно, хватит, отец, — проворчал Досым.

— Молчу, молчу, но я хотел сказать, что чем создавать без славы много домов и называть их городом, лучше поставить один дом, который приносил бы славу.

Речи старика сильно задели мою душу. Я понял, что если его слова перевести на язык доступный, то он говорит о личности, индивидуальности, таланте, и не стал спорить, признав его правоту.

Всем известно, что у Досыма и его отца золотые руки, умеющие завязать в узел железо, а из простого дерева сотворить аргамак. В доме и во дворе ничего лишнего. В архитектуре, созданной ими, нет ни одного недостатка. Их творение проживет вечность, оба они оставят потомкам национальные обычаи целого народа. Это и есть то, что, как говорят, кто пошел по стопам отца, стругает стрелу и не гонится за славой. Они вносят конкретный вклад в такие понятия, как будущее. К сожалению, людям искусства не хватает этой простоты и конкретности, им надо непременно выразить себя…

Вместе с Досымом мы ездили на рыбалку. Он удил, а я разжигал огонь, потрошил рыбу — в общем, занимался хозяйством.

Мыс Бухтармы, где мы жили, был красивый и уединенный, рыбы здесь было полно. Берега реки поросли тальником и березами, вода была прозрачна и чиста, хотя стояла середина лета, и так холодна, что от нее ныли зубы.

Мошкары на берегу почти совсем не было, ее сносило небольшим ветерком. Блаженно было лежать и млеть под лучами щедрого солнца Алтая.

Досым страстный человек. Когда ловит рыбу, начисто забывает обо всем на свете, глаз не может оторвать от воды, словно завороженный. Если бы у меня были такие стойкость и терпение! Ведь я после каждого штриха вскакиваю из-за стола и начинаю шататься по комнате, ищу причину неудачи, томлюсь и проклинаю все на свете, в то же время жажду великих свершений.

Если бы на моем месте был Досым, он бы скорее умер, преследуя цель, и наверняка добился бы результатов. Нет, судьба все-таки слепа, она допускает несправедливость. Мое место по праву должно принадлежать Досыму, терпеливому и настойчивому.

В это время он подошел и сказал:

— Все сидишь…

Вытряхнул из торбы, которая висела у него на шее, кучу рыбы, вытащил из ножен нож с роговой рукояткой и начал чистить рыбу с молниеносной быстротой. Чешуя полетела во все стороны, сверкая как серебро. Кончив чистить рыбу, Досым посолил ее, завернул в мокрую газету и зарыл в горячую золу. Через некоторое время он сгреб золу, вытащил из костра почерневшую газету и развернул ее. Аппетитный запах испекшейся в золе рыбы перехватил мое дыхание.

— Да ты просто волшебник! — сказал я.

Ни слова не говоря, Досым вытащил откуда-то бутылку «Российской» и налил в две пиалы.

— Ну, Тасжан, с приездом! — Он чокнулся со мной и выпил одним духом.

— Очень доволен тобой, Досым, — сказал я расслабленно, чуть ли не со слезами на глазах. — Ты остался прежним, нисколько не изменился.

— А ты изменился?

— Да, я уже не прежний Тасжан, а кто-то совсем другой. Жан, то есть душа, исчезло, остался Тас — камень.

Досым на это ничего не сказал, и мы принялись за еду. Рыба оказалась вкусной, и в основном ее съел я. Водка, выпитая на свежем воздухе, не ударила в голову.

Досым лежал на спине, его обветренное лицо, жесткие, коротко остриженные волосы могли принадлежать только жигиту энергичному и волевому, который трезво смотрит в глаза жизни и не боится ее.

А я барахтаюсь в бурных волнах Атырау и не знаю меры своих возможностей, гребу к неизвестному берегу изо всех сил, — в общем, веду себя как человек, потерявший цель и несущий на своей спине, вроде тяжелого камня, свою безнадежную мечту. Нет, не достичь мне никогда острова чудес «Барса келмес», так как не создан я для этого богом. Мечту надо искать в реальной жизни, а не на сказочном острове…

— Стоит немного развязать себе руки, как я бегу к Бухтарме, — сказал Досым, жадно затягиваясь сигаретой. — Что за колдовство такое! Если не посижу на берегу с удочкой, кусок в горло не лезет. Как-то меня за эту привычку старик чуть не прибил, Бахыт обругала. Но я люблю Бухтарму, она словно моя вторая жизнь.

Я впервые заметил, как много говорит Досым. В обычные дни он рта не раскрывал. Досым лежал на спине и тоскливо вглядывался в небо.

— Тебе не о чем сожалеть, Тасжан, — продолжал он, не отрывая глаз от неба. — Ты обошел, объездил весь земной шар. Своими глазами увидел, что Земля круглая, а я об этом знаю только по урокам географии.

И он тяжело вздохнул, а моя зависть к простой жизни Досыма, симпатичной и мирной, к его довольству и достатку, полетела в тартарары. Оказывается, это он завидовал моей, достойной дервиша, жизни.

— Наше существование — пустые мечтания. Родина — это твой очаг, счастливая жизнь — это вечная забота не дать погаснуть родному очагу, — отрезал я.

Однако Досым не согласился с моим мнением.

— Я отказываюсь понимать твою философию, — отмахнулся он. — Раз уж ты создан человеком, а не животным, то обязан увидеть всю необъятность нашего мира. Ты вот расхваливаешь домашний очаг, как будто в этом предел человеческих стремлений, тот идеал, ради которого не щадят жизни. Есть такие люди, которые всю жизнь просидели у печки. Но спроси: счастливы ли они? Нет. А почему? Потому что, словно стреноженные жеребцы, они кружат вокруг отары да встают на дыбы, не в силах умчаться вдаль. Ржут, бедные, мечутся, но не могут разорвать аркан. Какое уж тут счастье, Тасжан, когда у тебя спутаны ноги! Но отпусти их, как бы они воспарили…

— Но кто же их привязал? Разве не они сами?

— Конечно, сами. Служение очагу превратилось в накопление скотины. Тем и кончились мечты, — зло сказал Досым.

Я заметил, что руки у него дрожали, всего его колотило как в лихорадке. Прежде такого за ним не водилось, он показался мне странным. Я подумал, что если начну возражать, спорить, то он просто ударит меня. И я промолчал.

— Подумай, — продолжал он. — Ведь человек мог бы прожить и на земле, но он воспарил в небо, летает. Нет, дорогой, человеческую фантазию, мечту, не заточишь в тюрьму, его чувства, интуицию — тоже. Ты, кстати, видел утром, как мой отец учил внука стругать топорище? Однако этим самым он вовсе не хотел сказать ему, чтобы он всю жизнь делал топорища… Мне хотелось, чтобы мой сын вырос, далеко оставив меня на дороге жизни, чтобы он пошел по твоему, а не по моему пути. Ты получил премию на международном конкурсе, прозвучало на весь мир имя казаха. Разве это не почет, разве мы не должны этим гордиться? Времена, когда считали, что главное — это мой дом, очаг, теплое гнездо, давно сгинули и никогда не вернутся.