И все же только черт живет без надежды. Может, все-таки найдется какой-нибудь отчаянный и отправится на поиски? Вот хорошее занятие: посчитать отчаянных. Довлет, Болат, Каноат, может быть… Набралось десять. Немало. Что касается других аульчан — сегодня друзья, завтра враги, только и ждут, когда ошибешься.

Горсточка родственников примчится со слезами к Камке и, конечно, не забудет припомнить его упрямство, скажет — сам виноват. Близкие всегда так говорят. С тех пор как сел на коня, он, сирота, ни разу не ходил к близким с протянутой рукой. Сам поил и кормил себя, как поит и кормит себя любое маленькое насекомое в природе. Он не любит советов. Ничего, прожил и без них.

Отметил равнодушно: прожил.

…Да, прожил без советов. Советчики появились, когда имя загремело не только в районе, но и в области. «Поменяй жеребенка на стригунка; нет, поменяй кобылу на стригунка». Не слушал, потому что жил без хитрости и дальше проживет. Пусть смеются: «Аспан такой честный, что может вдоль поделить конский волос». И еще: родичи не признают самостоятельности, считают зазнайством. Легче зло простят, оно понятнее. Значит, ошибся, насчитав десять. Десяти не будет. Ничего не будет. Никто не обернет в саван, не прочитает заупокойную молитву. Родителей давно нет, сын — еще дитя. Ни сердце, ни мозги его не достигли зрелости. Значит, судьба выбрала табунщику подходящую безвестную смерть в одиночестве на дне расщелины, среди глухого леса. Ну что ж, убежать от нее не может даже тот, кто сидит в доме аллаха.

Показалось, что хрустнула ветка. То ли человек, то ли зверь шевелится.

Прислушался с любопытством. Страха не было, его унес снежный обвал. Кто-то бродил совсем рядом. «Зверь или человек? Зверь мне подходит больше. О боже, пошли мне зверя! Пусть съест меня, это лучше, чем терпеть такой собачий позор, какой терплю я. Будут темнеть на снегу моя алая кровь и мои кости. Весной их унесет талая вода. И не останется от меня ничего в этом грешном мире, исчезну тихо или превращусь в зверя, съевшего меня, и начну вторую жизнь. У сына есть мать, не пропадет, как не пропал я…»

Справа, круша снег, передвигаясь будто вплавь, возник косолапый хозяин Алтая. Аспан оглянулся, обрадовался до сумасшествия и рассмеялся во все горло. Даже закричал непристойно:

— Ассалаумагалейкум, мой медведь! — Медведь замер в изумлении. — Иди же, иди, не бойся, оружия у меня нет. — Аспан призывно махал рукой. — Иди! Наверняка тебя выжил из берлоги среди злющей зимы мой обвал и предназначенный мне крик. Извини. Но я вознагражу тебя. Иди же, иди, ты ведь голоден, так насыться до самозабвения моим мясом, мой медведь. Не окажу никакого сопротивления, ешь большими, большими кусками. Давай соединим наши души и пойдем гулять по горам. Честно говорю, не обманываю — ешь меня, пусть бог подарит мне твою свободу, твою непонятливую дурость. Человека, превратившегося в медведя, не испугает никакой крик. Иди, мой косолапый, хапай и ешь меня.

Медведь стоял неподвижно и внимательно смотрел на кричащее так громко, размахивающее лапами существо. Смотрел, потом отвернулся и не спеша ушел.

— Эй, вернись! — закричал вслед Аспан. — Попробуй человечьего мяса!

Медведь уходил, скрипя снегом, и треск валежника становился все тише и тише.

— Не захотел легкой добычей окровавить свои когти. Эх, мой добрый зверь, не захотел поживиться пищей, добытой без схватки, без труда. Значит, и у тебя есть совесть. И, значит, мне суждено жить. Жить калекой, без пользы, без радости.

Аспан нащупал на поясе ножны. Вытащил нож с рукояткой из рога тура. Пальцем попробовал лезвие, остался доволен. Поднес нож к груди.

«Нет, может не пройти сквозь полушубок и не достанет до сердца».

Расстегнул пуговицы, распахнул полы.

«Родной край, люди добрые, будьте здоровы и счастливы, — прошептал Аспан, — оставляю единственного сына тебе, гордая гора, тебе, ветер, тебе, укрытая снегом черная земля, тебе, небо, вам, реки и озера, птицы и звери, всем вам оставляю. Прощай, Аман!» Он поднял над собой руку, и вдруг кто-то жалобно вскрикнул над ним:

— Нет, нет, нет!

Аспан замер.

— Нет, нет, нет! — повторил неведомый голос над его головой и потом что-то неразборчивое. Бормотание перешло в разрывающий душу плач.

Аспан поднял глаза. На ветке кедра сидела огромная черная птица с прекрасным женским лицом. Он узнал девушку из Сармоньке.

— Так вот когда ты пришла ко мне, моя красавица, — тихо прошептал Аспан. — Ты пришла оплакать меня.

— Нет, нет, нет! — простонала птица-девушка.

Нож выскользнул из руки, будто подчинившись неслышному приказу. Луна разгоралась и разгоралась, заливая мир серебряным светом.

— Пой мне, — попросил Аспан, — пой мне, моя девушка.

Он закрыл глаза, и птица запела о том, что как сыны человека не могут выпросить у бога счастья, так не могут выпросить и смерти, если не пришел назначенный им час. «Умрет только тот, кого поджидает смерть. Разве плохо тебе лежать в моих объятиях, горячих как пламя и холодных как лед? Зачем ты спешишь освободиться от светлого мира? Еще не исчерпались ни хлеб твой, ни соль. Еще не допил ты до конца чашу своих мучений. Отец назвал тебя небом[20], взгляни, как высоко оно, как недоступно, но мы все на пути к нему, и первым придет туда тот, кто рассчитался за все грехи свои, и тот, кто ослабел душой и не может больше ничем помочь живущим. Спи, Аспан, ты должен набраться сил перед прощанием навеки, спи, я буду охранять твой сон».

Мертвая тишина простерлась над высокими горами, над широкими долинами; спала, скованная льдом, река, спали кедры, укрытые снегом, спали вершины и ущелья, спал медведь, спали снежные лавины, спал крик, и на дне глубокого ущелья спал человек. Обыкновенный беспечный человек. В чистейшей колыбели из снега.

Над ним всходило и заходило солнце. Звезды свершали свой медленный и торжественный путь. Лежала на боку Большая Медведица, поднимались Стожары, невозмутимо сияла Полярная звезда.

Иногда он открывал глаза и видел небо, то отливающее бледной синевой снятого молока, то перламутрово-розовое, то бездонно черное. Сверкала и пламенела на нем его любимая звезда — Сюмбле, звезда табунщиков, подмигивала таинственно.

Как-то проснулся оттого, что на лицо упал пушистый снег, залепил глаза, ноздри. Это, взлетев, качнула ветку кедра какая-то большая птица. Аспан торопливо стряхнул снег, чтобы увидеть ее, но успел заметить лишь тень, скользнувшую по склону нависшей над ущельем горы. Этот лысый склон был освещен солнцем и блистал, переливался миллионом зеркальных осколков. Заваленные снегом огромные валуны на берегу реки походили на белых медведей, пришедших на водопой, а дремучий лес на теневой стороне Алатая замер, словно несметное войско в белых чапанах в ожидании призывного клича полководца.

«Как жесток и красив этот мир, окруживший меня, — подумал Аспан, — мне жаль покидать его».

Он почувствовал, что очень голоден, бросил в рот шарик курта и, причмокивая, пососал его.

«Замечательно вкусный курт, ничего лучше, кажется, никогда не ел. Обязательно скажу Камке, когда вернусь, что делает очень хороший курт».

Отчего-то пришла уверенность, что увидит жену, сына, родной аул, что кто-то уже отправился на его поиски. Надо ждать. Набраться сил и обмануть бесконечно тянущееся время. Нельзя обмануть смерть и нельзя обмануть время. Но его можно увести назад, оно охотно возвращается в прошлое, например в детство или в годы юности…

Не предупреждая старшего табунщика, ловил коня и уезжал в Маркакуль, накрывшись ночью. Девушку, к которой ездил в местечко Сармоньке, потом забрал себе другой… Но до «потом» был костер на берегу озера, раздольные песни, отчаянные игры молодых жигитов, молчаливые посиделки, трепещущая рука в руке и поцелуи, поцелуи… Притиснутые друг к другу арканом желания, они вглядывались в луну, плавающую на серебристом небе, и мысленно просили ее сделать их счастливыми. Луна не услышала молчаливой молитвы. Девушка осталась на той стороне, юноша-табунщик — на этой, и только волосяная ниточка Чертова моста связывала их берега. Среди зимы Аспан не мог приезжать к ней: на Тар упала лавина и преградила путь к любимой. Он не приехал в обещанное время, не приехал и позже, а весной она исчезла. Исчезла, как исчез снег, будто и не было никогда. Ее увезли далеко, и он потерял ее навсегда.