Нечто вроде официанта подает еду, и делает он это, не слишком заботясь о правилах хорошего тона. Эта обезьянья задница никогда не слышал о существовании мыла, несмотря на бешеную рекламу некоторых его сортов. Он грязный, как помойное ведро, а его Шмотки затмевают прикиды всех клошаров.

На нем свитер с закатанным воротом, поверх которого он напялил шерстяной жилет. Рукава засучены, а на лапы надеты резиновые перчатки, чтобы защитить их от контакта с водой.

Подавая еду, он курит вонючий бычок и без колебаний окунает большой палец в тарелки. Интересно, где это профессор откопал такой экземпляр? Может, он его бывший ординарец?

В меню суп из консервированного омара и холодный цыпленок, слишком долго хранившийся в холодильнике. Его мясо совершенно дряблое, к тому же его очень мало. Но майонез – это самое ценное приобретение человека после приручения лошади, даже если он в тюбиках.

Потом следует пересоленный салат... Добавьте к этому сыр, как будто из гипса, вялый банан, дешевое красное вино, и вы получите отличную жрачку.

Из-за стола я встаю с расстроенным желудком. Господа начинают курить в креслах. Дюрэтр садится за пианино (я забыл вам сказать, что там есть и пианино) и начинает играть Шопена, как будто поставил себе цель непременно заставить нас расплакаться. Во время этого сольного концерта Мартин бросает на меня многообещающие взгляды. Она поддается очарованию музыки и живет сегодняшним днем, как и все женщины...

Через час, в течение которого господа изысканно скучали, дается сигнал «отбой».

Профессор, Мартин и я, пожелав всем спокойной ночи, идем через лужайку на свою базу. По дороге мы говорим о погоде, которая есть, которая будет и которая могла бы быть. Погода – это самый главный подарок, который добрый боженька сделал всем людям вообще, а англичанам особенно. О чем бы мы разговаривали, не будь этой вечной темы? Жизнь стала бы невозможной, цивилизация погибла бы, начался бы всплеск преступности! А так благодаря погоде мы расходуем время мирно. Это как любовь: о ней говоришь, чтобы отдохнуть от занятий ею.

О погоде говорят все, великие люди и маленькие, большие артисты и Брижит Бардо... Это общая тема. Первородный грех разговора. Здесь есть свои специалисты, которые находят нюансы, основываются на ревматизмах, на показаниях барометров (это реалисты) и на сводках метеорологов (это любители сказок).

Некоторые угадывают ее по заходу солнца, некоторые по луне, другие верят меняющимся в цвете почтовым открыткам, третьи считают, что их ногти на ногах бесспорный авторитет в данном вопросе... А остальные, это вы, я, он, сосед... мы говорим о ней просто так, потому что больше сказать нечего... Потому что тысячелетия, во времена галлов и при Луи-Филиппе, человек был замкнут в границах между ненастной и ясной погодой и ходил от одной к другой с черным или ярким зонтиком, с кремом для загара или в непромокаемом плаще.

В холле я замечаю, что дневного сторожа сменил ночной. Дневной ушел к себе, а ночной поставил возле двери, ведущей в лабораторию, раскладушку. Он курит трубку, дожидаясь, пока мы вернемся.

Профессор отвечает на его Приветствие и протягивает руку секретарше.

– Спокойной ночи, Мартин... Он хлопает меня по плечу.

– Пойдемте, я покажу вам, чем вы будете заниматься завтра.

Я покорно следую за ним, предварительно показав девушке взглядом, что наша разлука будет недолгой.

За кабинетом профессора Тибодена находится раздевалка. Одна из ее стен стеклянная, как меня предупреждал Старик, что позволяет следить, не унес ли чего один из сотрудников лаборатории.

За раздевалкой самое главное помещение, то, где создается гениальный препарат, рожденный не менее гениальным мозгом моего гида.

Лаборатория занимает почти половину дома. Стены нескольких маленьких комнат разрушили, чтобы сделать одну большую, а окна замуровали.

В эту комнату можно войти только через одну дверь. Она железная и запирается на специальный замок, ключ от которого есть лишь у Тибодена.

Он включает свет: безжалостный, ослепляюще яркий, не оставляющий никакой тени.

– Вот, – говорит профессор, – здесь все и происходит.

Я окидываю взглядом странные приборы, заполняющие это помещение.

– Мой рабочий стол в глубине, – объясняет он мне, – а за другими располагаются остальные.

– А где находится сейф, в котором вы храните ваши формулы?

– Пойдемте...

Я эскортирую его в глубь лаборатории. На стене висит своего рода аквариум, над которым находится резервуар. На аквариуме написано печатными буквами: «Дистиллированная вода». Тибоден поворачивает одну из гаек, прикрепляющих резервуар к стене, затем тянет его на себя, и я с удивлением вижу, что здоровая банка поворачивается, открывая спрятанную за ней стальную дверцу, встроенную в стену. Это дверца сейфа. Профессор крутит ребристую ручку, и дверь открывается. Углубление сейфа имеет размер чуть больше коробки сахара.

– Вот видите...

Я замечаю несколько бумажек, лежащих в нише.

– Вижу. Скажите, вы уверены, что только вы знаете код сейфа?

– Разумеется, – отвечает он. – Кроме того, я каждый день его меняю, и это всем известно.

Я скребу голову. На этот раз я столкнулся с серьезной тайной. Лучшей головоломки не придумать!

– Как вы запоминаете последнюю комбинацию, если используете их в таком количестве?

– У меня отличная память.

– Я понимаю, но...

– Да?

– Нет ли у вас какой-то системы, зацепок?

Он кивает.

– Если хотите. Чтобы избежать ошибок, по четным дням я набираю цифры, а по нечетным – буквы.

– А! Это действительно несколько снижает возможность запутаться.

– Правда?

– У вас всего одна ручка, и, чтобы открыть дверцу, надо четыре раза изменить ее положение.

– Совершенно верно.

– Вы никогда не открывали ее при ваших помощниках?

– Никогда.

– Вы в этом уверены?

Его взгляд вдруг становится недовольным.

– Я же вам сказал, комиссар!

Я сую руку в сейф, чтобы ощупать дальнюю стенку.

Он улыбается.

– Думаете, кто-то проделал дырку снаружи?

– Я просто проверяю.

– Сейф сделан из стали толщиной в пятнадцать миллиметров и выплавлен целиком... Чтобы пробить его снаружи, надо проделать большую работу, не считая того, что пришлось бы продырявить и стену дома.