На углу, возле уцелевшего здания, на котором сохранилась вывеска «Restauraja „Kaprys“», стояла толпа с красными и красно-белыми повязками.

— В этом ресторане до войны было самое лучшее пиво, — сказал старик, указывая на «Kaprys».

— А почему такое смешное название — «Каприз»? — спросила Варя.

— Важно, чтоб у тебя были форсы, ну эти — деньги, деньги, деньги, — вспомнил поляк. — А за деньги ты мог там делать, что хотел. Только плати.

В толпе, стоявшей на углу, послышались звуки аккордеона.

— «Грудек-марш» играют, — сказал поляк.

И Варя увидела высокого пожилого мужчину в черном костюме и белой манишке, который играл левой рукой на басовой стороне сиявшего красным перламутром аккордеона. На правой же стороне — на клавиатуре — мелодию выводила стоявшая рядом полная женщина в зеленом длинном платье. Лицо мужчины было желтовато-белым, неподвижным, как маска, глаза же — закрыты большими темными очками.

— Слепой? — спросила Варя.

— Так, — кивнул старик. — Еще с той войны, с першей…

Домик старика находился в конце улицы, почти у выезда в поле. Двор выглядел по-деревенски — с сараем, с небольшим стожком сена, с маленькой калиткой, ведшей за изгородь, где зеленели грядки капусты. Встречали поляка жена и дочь, встречали так, словно он вернулся с того света, жена утирала передником глаза. А он только отмахивался, хмурил брови, как бы стыдясь всего этого перед Варей.

— Живой, живой я! Хватит вам! Живой — цо еще?! — шумел он, мешая русские и польские слова.

Умывалась Варя за ситцевой занавеской над большим тазом, и хозяйская дочка — маленькая, с легкими льняными волосами, вся в веснушках, Веслава — поливала ей из высокого фаянсового кувшина, все время улыбалась, не зная, что и как сказать гостье, и обе они смущенно хмыкали.

Обедать сели в центре комнаты, куда от окна сдвинули стол. В белой глубокой чаше лежали листья салата, приправленные уксусом и сахаром. Заставляли Варю есть зеленую кашицу, пахнувшую чесноком, — шпинат. Был и польский холодный борщок, и флячки, а по-русски — рубцы. Все это Варя ела впервые, вслушиваясь в названия, уступая настойчивым просьбам хозяев.

Отуманенная обильной едой и усталостью, Варя, словно издалека, видела лица сидевших перед нею людей, которые, видимо, после долгой разлуки не могли сдержаться — так хотелось им досыта поговорить. И только Веслава все время молча смотрела на Варю, положив щеку на пухлую короткопалую ладошку, улыбалась ей медленными синими глазами.

Уже в закатное время уходила Варя от поляков. Провожали ее Веслава и старик. Где-то за переездом должен был быть штаб полка, а там ей скажут, когда и куда дальше. Старик тряс Варе руку и все повторял: «Будешь в городе — зайди обязательно! Запомни: Смолки, 38. Запомни: Франек Марценяк. Смолки, 38». На углу Варя оглянулась. Старик уже шагал домой, а Веслава все держала руку над светловолосой головой и прощально шевелила пальцами.

Теперь Варя часто вынимала маленькое зеркальце из кармана гимнастерки и смотрелась подолгу, ища на лице те изменения, которые произошли в ней самой. Она знала, что при беременности на лице появляются коричневые пятна. Но, ничего не обнаружив, счастливо вздыхала, прятала зеркальце и, затянув ремень все на ту же дырочку, проводила ладонями по животу, еще плоскому и упругому.

В дверь блиндажа постучали.

— Заходите, — сказала Варя, снова усаживаясь на нары, где на белой, в желтых пятнах тряпке лежали масленка, ерш, шомпол и части разобранного винтовочного затвора.

— Здравствуйте, товарищ сержант, — сказал вошедший. — Рядовой Утин прибыл в ваше распоряжение. — Парень козырнул.

Был он высок, длиннорук, каска сдвинута со лба, и из под нее проглядывал светлый ежик волос, отраставших после стрижки наголо. Рукава гимнастерки коротки, на левом запястье Варя увидела компас, а на правом — черный циферблат трофейных часов-хронометра.

— Посиди минутку, — предложила Варя. Она стала быстро собирать затвор, успевая снимать лишнюю смазку тряпочной полоской. — Вслепую умеешь собирать? — спросила она Утина.

— Нет, — откровенно признался Утин.

— Научу, — улыбнулась Варя.

— А зачем? — удивился Утин. — Вслепую зачем? Если глаза выбьют, все равно стрелять не смогу.

— Логично, — согласилась Варя. Она встала, смахнула с юбки белые ниточки. — Ну что, пойдем на воздух?..

Медленно они спустились с холма и по травянистой низине пошли к реке. Начиналось тихое солнечное утро, в котором пробовали голоса пробудившиеся птицы, и ни единого звука — ни выстрела, ни взрыва — со стороны передовой. Еще не жарко, идти приятно по высокой, чуть подвявшей траве. Потом Утин свернул в кустарник и, продираясь, придерживая ветки, чтоб не хлестнули идущую сзади Варю, вывел ее прямо к берегу, зеленому от осоки. Почти над самой водой возвышался широкий темный пень давно срезанного явора.

— Это твое место? — спросила Варя.

— Как ты узнала? — удивился Утин, переходя на «ты».

— По тому, как ты уверенно шел именно сюда.

Варя села на пень, а Утин рядом, на траву. Каску он снял и, поджав высоко ноги, сгорбился, облокотился на колени, почти касаясь подбородком сложенных накрест рук.

— Тебя как звать? — спросила Варя.

— Левка. А тебя?

— Варя.

— Ты действительно снайпер? — склонил он голову и глянул снизу.

— Ну да!

Он с любопытством смотрел на нее. Он никогда не видел снайперов, тем более девчат. И все равно лицом она не походила на снайпера: глаза не прищурены, нет в них стального блеска суровости, той проницательной выдержки, которые, как он полагал, должны быть у снайпера.

Левка покачал головой:

— Да-а… Ну и дела! — Он подпер щеку ладонью. — Слушай, Варя, а зачем меня приставили к тебе? Ротный так и сказал: «Поступаешь, Утин, в распоряжение сержанта снайпера Людниковой. Все, что прикажет, выполнять беспрекословно. Головой за нее отвечаешь».

— Ты не обижайся, тебя не в ординарцы ко мне.

Просто мы, снайпера, работаем всегда в паре. Наблюдаем и ведем стрельбу поочередно. А у вас я пока одна. Вот ты и будешь напарницей моей, — Варя улыбнулась. — Согласен?

— А куда деваться? Приказ, — миролюбиво согласился Левка. — Ты много фрицев нащелкала?

— Есть кое-что. Горел? — кивнула она на его щеку, смятую сизым шрамом с запекшейся тонкой кожицей.

— Ходил с разведчиками в группе прикрытия. В скирде сидели, ждали, пока наши вернутся с той стороны. Фрицы очередью скирду подожгли. А нам уходить нельзя — мы прикрытие. А-а, — он махнул рукой и поглядел на небо, словно там, в неохватной тихой голубизне, висела не темная случайная тучка, а застыл клуб дыма от той сгоревшей скирды. — Что мне! Это вам, девчонкам, лицо беречь надо, чтоб замуж выйти.

«А я уже замужем, — подумала Варя. — И никто об этом не знает. Даже мой муж». Она прикрыла глаза, будто от солнца, поднявшегося из-за холма, и, слушая, как легко шелестит вода, обтекая корягу, представила, что здесь, на этом берегу, где так красиво и бестревожно, сидит рядом с нею Алеша, а не этот незнакомый парень, который задает все время вопросы.

— Хочешь? — спросила Варя, доставая пачку «Северной Пальмиры». — Наверное, еще довоенные. Начальник школы перед отъездом подарил. — Прикурив от самодельной зажигалки, Варя улыбнулась: — Вот бы папа увидел, как я курю!

— Ругал бы?

— Ругал? Отлупил бы! Он строгий!

— А зачем же куришь? Я вот не курю, меняю на сахар.

Она швырнула окурок в реку и, глядя на медленную, почти стоячую воду, где расползалась желтая кашица табака, покусывая губу, сузила глаза, словно что-то вспоминая. И тогда Левка увидел, как тяжел и неподвижен проникающий во что-то взгляд, приученный долго держаться на одной точке.

— Когда с рассвета лежишь под дождем в мокром окопе — закуришь! Я была под Великими Луками. Болота там и комары. Только махрой и спасалась. Жди, пока вылезет фриц! Сухари сжуешь, в животе сосет. А я заядлая, не могу уходить ни с чем. Ты что больше любишь: оборону или наступление?