Я вдруг увидел Наташу всю: ее спокойное лицо, прямую шею, шевельнувшиеся нетерпеливые губы, жадно подпухлые, без малейшего следа помадной влажности; длинные ноги были сомкнуты той легкой полнотой и силой, какие появляются у женщин после родов; и грудь ее налилась счастливой материнской нестыдливостью: Альке только что исполнился год…

— Хороша у меня жена, а?! — словно пробудил меня Витька. — Моя! Сам выбрал, — хохотнул он. — Что молчишь? Вон как расцвела со мной. У тебя бы такая усохла.

— Пошел к черту! — я встал и побежал к воде…

Вот так неожиданно оно началось во мне и длится уже бог знает сколько, с годами изменившись, став мудрее, трезвее, что ли, перейдя в привычку, которой я давно научился управлять. И потому я ходил в этот дом много лет просто и естественно, без страха выдать себя или кого-то предать…

Теперь же, без Витьки, все становилось несколько сложнее, двусмысленнее. Но едва ли Наташа это понимала.

Я снова посмотрел на Витькин портрет. Глаза его опять следили за мной, и было ощущение, что вот-вот он шевельнет бровями и скажет мне нечто важное, чего не успел: скованные немотой губы как бы кривились в мучительной, но безнадежной попытке разомкнуться…

Спокойно поблагодарив за подарки, Наташа, почти не разглядывая, переложила их со стола на сервант, постелила салфетку из соломки и подала чай.

Я вкратце рассказал ей о поездке, поговорили об Але — у нее есть парень, молодой врач, приехавший откуда-то на курсы по повышению квалификации, дело, кажется, серьезное…

— Слушай, я хочу продать машину. Помоги. Просто не знаю, к кому обратиться, — сказала Наташа.

— Ты из-за денег?

— Теперь она нам ни к чему…

Одним из первых Витька купил «Жигули», хотя стоял в очереди на «Москвич». Он любил первые вещи.

— Не спеши, это всегда успеешь. Пусть Альке останется. Вдруг зять попадется хороший.

— Деньги теперь мне тоже нужны.

— Лучше продай охотничьи ружья. Он знал в них толк, барахло не покупал.

— Я уже договорилась с одним из «Военохоты».

Эта прыть Наташи меня удивила.

— Правда, не хватало «Меркеля». Самое его дорогое ружье, но недавно мне его привезли из Сысоева леса. Последнее время Виктор любил охотиться там, — странно повысила голос Наташа. — Оно хранилось у его приятеля-лесничего. А привезла его женщина. Биолог. Работает в Сысоево на опытной станции… Так что ружья я почти продала, — вздохнула она и поднялась. — Между прочим, вчера звонили из его главка, поздравляли: французы купили лицензию…

Я знал эту историю. Виктор с группой инженеров разработал очень экономичную, по его рассказам, технологию производства панелей для домов. Дрался за это тяжко, — не верили: строитель, производственник, а туда же — в изобретатели. «Я им докажу! У себя на домостроительном! Сам! — шумел он. — Предлагают, понимаешь, передать это в НИИ. Вот им! — делал он выразительный жест. — Сам докажу!» Любил он это слово «сам». Теперь, оказывается, французы купили…

В прихожей, когда я одевался, Наташа неожиданно спросила:

— Он с тобой всегда был откровенен?

— Что ты имеешь в виду? — удивился я.

— У него была женщина. Я недавно узнала. Красивая. Та самая, биолог, что привезла ружье. — Наташа смотрела мне в глаза, в ее зрачках было такое напряжение, что я ощутил, какими силами дался ей равнодушный тон.

— Ерунда какая-то! Кто это выдумал?.. — возразил я, не раздумывая..

— Нет, это правда, — упрямо сказала она, будто ей действительно нужно, чтоб это оказалось правдой, которая должна подтвердить в Витьке что-то еще, чего не знал я, но что угадывала она, жена его.

— От него я никогда ничего не слышал, — честно сказал я. — Зачем ты себя терзаешь? Даже если что-то было… случай… Какое это имеет значение сейчас?

— Имеет… Тебе не понять. Ладно, не мучайся, иди…

По дороге я думал: может, мне действительно чего-то там не понять, но ей-то что даст это понимание? Хочется еще пожить в прошлом? Свершить в мечтах то, что не удалось в реальной жизни?.. Вспомнилась любимая Витькина фраза: «Не надо мелочиться, иначе самое важное покажется никчемным». Когда-то Наташа повторяла ее, теперь эта бодрая фраза не устраивает ее. Что поделать!..

Постепенно семейные дела Лосевых отошли в сторону, и когда я уже подходил к дому, вовсе забыл о них: меня ждала работа — папка с бумагами Конрада Биллингера.

Конрад Биллингер. Солдат вермахта… С конца 1943 года мы с ним находились чуть ли не рядом, противостояли, нас разделяла ничейная полоса, лежавшая между окопами. Мы перемещались почти одновременно в направлениях, в каких двигались наши фронты. Было и так, что либо я его, либо он меня мог убить. Продолжалось это до конца войны…

Я понял это, читая его письма и дневники. Начинались они с ноября 1942 года. Похоже, попотел он немало: дневники подробно развернуты, видимо, дополнены, обрели повествовательный, беллетризованный характер. Мои же фронтовые записи — просто телеграфный текст, оборванные фразы и слова, что-то из них и расшифровать, пожалуй, уже не смогу — позабылось. Да и что мог в тех условиях пехотный офицер, командир роты? И все-таки интересно выбрать у себя даты, совпадающие с пространными записями Биллингера, и сопоставить, попытаться вспомнить…

Но для начала — запись Конрада Биллингера, сделанная незадолго до смерти:

«…Теперь, когда все отдалилось во времени и как бы остановилось, отстоялось в истину можно пристальней вглядеться в лица, в судьбы и в смысл происходившего, все понять, чтоб не пытаться искать прощения себе и другим. Волей господа или случая (так будет удобно для верующих и неверующих) кое-что из того, что я писал домой с Восточного фронта и записал, будучи там, уцелело в заплесневелом мешке, опечатанном военной цензурой. На этот раз обманул их, воспользовался их же методом: спрятал краденое в кармане полицейского и тем спас свои слова и свои мысли. Я хотел их воскресить, ведь за каждым сокращенным словом и недописанным предложением были живые люди, их судьбы.

Но воскресить не для того, чтобы потешить свою память воспоминаниями о молодости или испытать свои силы в писательстве. Мне это не нужно. Делал без расчета, что попадется кому-нибудь на глаза. Тем не менее делал, хотя даже себе не мог объяснить зачем…

Из Дюссельдорфа приезжал некий господин Блюм- мер, из издательства, прослышавший про мешки, ездит по обеим Германиям, желая приобрести их содержимое.

Я спросил:

— Зачем вам это?

— Сейчас снова издают много книг о войне. Вы хорошо заработаете.

— Что мы, немцы, можем писать о войне? Что могут писать побежденные? — спросил я. — Искажать факты? Побежденным всегда хочется выглядеть лучше. Так ведь результат известен. Оправдываться? Какой смысл, если ничего исправить нельзя?

Все же он выпросил мои бумаги посмотреть, унес в гостиницу. Явился через несколько дней.

— Мне жаль, если я не смогу вас уговорить, — сказал он. — Похоже, в вас погиб способный литератор. Это почти готовая книга.

— Это не так важно, — заметил я. — Неизвестно, кто в ком погиб. Их было слишком много, погибших… До свидания, господин Блюммер».

1942-й годжжжжж.

«22 ноября, воскресенье.

Здравствуйте, отец, мама и сестренка Хильда!

Не знаю, когда к вам придет это письмо, но как бы ни было, оно станет божьей вестью, что я жив. Сегодня день поминовения погибших, и каждый из нас рад, что поминают не его. Фюрер научил нас не бояться смерти. По-моему, я уже не боюсь ее, страшит только мысль быть похороненным именно здесь, за тысячи километров от дома, в мерзлой чужой земле.

Хотя, казалось бы, какая разница?

Два дня назад еще стоял промозглый осенний туман, и вдруг выпал снег, началась сильная метель — пришла русская зима. Для меня вторая уже. Сегодня очень холодно.

В аптеке работы хватает, но ходят слухи, что нас, тыловиков, переведут в строй, хотя у медиков забот по горло. Это мне сказал Альберт Кронер. Он хороший хирург и хороший парень. Передайте Марии Раух, пусть чаще ему пишет, не то пожалуемся в Союз[4], что одна из его активисток забывает свой долг перед воинами Германии, сражающимися под Сталинградом…