В каком же году его закрыли? В восемьдесят седьмом. Точно, в восемьдесят седьмом. Вся жизнь с тех пор как будто прошла.

Паскуднее всего было в первый год, когда вместо “Сайгона” открыли “унитазник”. Этого плевка в морду сайгоновские не простят никогда. Из-за сверкающих витрин, в мертвенном свете “дневных” ламп, тупо и слепо таращились скудно рассеянные по торговому залу предметы, предназначенные для сранья, ссанья, блева и сливания помоев. Раковины, унитазы. Вся это ссотно-блевотная роскошь сверкала антрацитовой чернотой, белизной, голубизной, розовизной.

Сигизмунду в те годы остро и бунтарски хотелось метнуть в витрину камнем. Он знал, что многие из его поколения хотели того же. И признавались при встречах. Даже как будто хвалились.

А заходить в эту лавку считалось западло. В нее только новые русские заходили, родства не знающие. И граждане дружественного и вражественного Кавказа. Те родство ведали, да только другое, не наше. А на “Сайгон” им насрать было…

Теперь бывший “Сайгон” окружал глухой забор с “кислотной” живописью — обломки предвыборной кампании Президента. За забором что-то ремонтировалось — уже в который раз.

От Аничкова моста донесся звук саксофона. Играл кто-то, иностранцев ублажая или просто денежку выклянчивая. Хорошо играл. Старый добрый джаз. “Мэкки-нож”. Элла пела. Теперь уже покойная. И Армстронг пел. Его давно уже нет.

И скрутило Сигизмунда так, что хоть волком вой. Аж глаза зажмурил.

А сакс все выводит и выводит. Спасибо, потом ветер переменился — отнесло “Мэкки-ножа”, утопило в Фонтанке.

Вспомнилось еще раз про унитазы со злобой нехорошей. И решил вдруг — железно, каменно решил, до самой утробы решением этим враз прошибло — что назло унитазам вот возьмет да и оденет юродивую девку как принцессу. Не фиг ей в отрепьях бегать. Раньше-то, когда с Витей-колесом здоровался, когда кофе здесь пил, когда со столькими болтал о том, о сем, ни о чем, когда от обшмыганных носа не воротил, когда Кастанеду в слепых распечатках, анашой провонявших, читал жадно — тогда ведь даже вопроса не возникло бы, оставить ли девку, гнать ли юродивую, накормить ли ее или просто выставить за дверь… Тогда иначе было. Тогда все братья были и сестры. И флэты были со вписками. И не думали, тянется за вписанным что или не тянется. Вписывали — и все.

Снова сакс налетел. Глена Миллера завел. Ох, паскуда, что же он со мной делает!

А что? Взять дуру да и нарядить. Сапоги ей купить. Сапожки. Назло всему говну иноземному! Вшей вывести и укладку “веллой — вы великолепны” сделать. Пусть хоть для девки полоумной “Сайгон” по-прежнему будет существовать — с “системой” да с флэтами-вписками.

Вот откуда только девка такая приперлась? Из какой глуши? Неужто там до сих пор не знают, что “Сайгона” больше нет?

Да нет, ларчик-то просто открывается. У девки-то явно не все дома. Вот и вообразила по своей помраченности, что все еще стоит “Сайгон”. И приперлась. А ее — р-раз! — и на Охту. Вот гниды, безумную — и то…

Ну точно! Притащилась, бедная, думала, что впишут. Иначе что бы ей на Невском делать? И одежка на ней как на системной — какой, к херам, гринпис! В “Сайгоне” в свое время и похлеще выеживались.

Так что пусть эти суки не думают, что “Сайгона” больше нет. Что задавить можно систему первого созыва какими-то унитазами.

Деньги — говно! А так хоть какая-никакая польза…

Возле “Художественного” Сигизмунд увидел Мурра. То есть, он чуть позже сообразил, что это Мурр.

Тот стремительно шел навстречу, волоча здоровенный, как гроб, гитарный футляр. Лицо у Мурра было исступленное. Думал о чем-то, по сторонам не глядел.

Прошел мимо, не заметив. Сигизмунд остановился, оглянулся. Хотел окликнуть, догнать, но потом передумал. И снова мыслью к системной девке устремился.

…Да, как принцессу!.. Назло!.. На “назло” денег не жалко. Мильон потрачу!

В старой доброй аптеке на площади Восстания вошебойка нашлась. И не одна. И торговала там не томная красавица, а деловитая бабка с усами. Бабка всё знала и во всем разбиралась. Присоветовала не что подороже, а что поядреней.

Сигизмунд к бабке отнесся с полным доверием и рекомендуемое ею средство купил. На всякий случай взял две упаковки. Протолкался к выходу и с теплым, расслабленным чувством направился в сторону “Пассажа”.

Если бы Сигизмунд жил в Америке, то перед тем, как пойти в “Пассаж”, непременно посетил бы психотерапевта. Своего психотерапевта. Того, что избавил его от страха переезжать по мосту через реку Гудзон, мать ее ети! Потому как собирался Сигизмунд нанести урон своей тонкой чувствительной мужской психике и закупить в “Пассаже” для полоумной белье. В частности, трусы. И не одну пару.

На взлете горбачевской перестройки, еще в “победовские” времена, Сигизмунд посетил Соединенные Штаты. На пару с Натальей.

Эта краткая развлекательная поездка быстро, безболезненно и навсегда избавила Сигизмунда от страха перед навороченными магазинами.

Американцы очень ценят доллар. Потому что в долларах измеряется труд. Они очень почитают труд. Если ты пришел в магазин с одним долларом, значит, ты этот доллар ЗАРАБОТАЛ. Ты — Человек Труда. И за это тебя будут почитать.

И все-таки посещение “Пассажа” далось ему не без труда.

В отдел женского белья он зашел, стыдясь. Украдкой приглядел подходящие трусы. Но подойти и купить медлил.

От мук нерешительности его избавил — за неимением СВОЕГО психотерапевта — кавказский человек. Человек был в коричневой кожаной куртке, обладал огромным носом, угольно-черной бородой и чудовищным акцентом. Нацелившись носом на продавщицу, он непринужденно спросил женскую комбинацию большого размера. И показал — какого. Действительно большого.

Когда кавказский человек с покупкой удалялся, Сигизмунд приблизился к прилавку и спросил полушепотом, нет ли еще комбинации, желательно шелковой, как во-он у того товарища…

Молоденькая продавщица поглядела в спину кавказцу, хихикнула и распялила перед Сигизмундом комбинацию. Красивая.

Он кивнул, мучительно покраснел и прошептал:

— И две пары трусов…

— Чего? — переспросила продавщица.

Сигизмунд смотрел на нее и молчал.

— Я не слышу, — повторила продавщица. — Пожалуйста, громче.

— Две пары трусов! — почти крикнул Сигизмунд. — Вон тех, с кружевами!

— Эти по семь тысяч, — сказала продавщица.

— Ну и пусть по семь. Мне такие нравятся.

— Может, и бюстгалтер возьмете? — предложила продавщица. — Есть минские, из натурального батиста. С шитьем. Совсем как итальянские, но дешевле. У нас все девочки себе такие взяли.

Она сняла с вешалки предмет, который Сигизмунд в прыщавом отрочестве именовал “наушниками”, и ловким жестом выложила на прилавок.

— Какой вам размер?

Сигизмунд глупо показал девкины объемы. Объемы были так себе, мелковаты.

Продавщица прицельно сощурилась. Сказала:

— Вам, наверное, второй размер.

Выбрала другой бюстгалтер. Предупредила:

— Учтите, белье мы не меняем.

— Ладно, — проворчал Сигизмунд и пошел в кассу.

Из отдела дамского белья он выбрался весь потный.

Так. С этим разобрались. Теперь носки. И свитер. Красивый и теплый. Не та рванина, что в комоде. Все приличное Наталья давно выгребла, а эти хранятся потому, что выбросить жалко.

Свитер он взял для девки длинный, с большим воротом, серый, с белыми и коричневыми цветами. Почти двести тысяч выложил. Знай наших!

Вернувшись домой, Сигизмунд обнаружил, что девка спит. Тихо так спит, посапывает. От появления Сигизмунда даже не проснулась. Умаялась.

Кобель, как положено, поприветствовал хозяина и вернулся на тахту — свил гнездо у девки в ногах.

Вид спящей дуры умилил Сигизмунда. Глядя на нее, совсем рассопливился. Залетела, как птичка, и спит, гляди ты. Доверчивая, бедненькая. Золотишко в шкафик спрятала — и горя не знает. Ут-тю-тю. Пуси-пуси-крохотулечки… Сейчас ей зернышек принесет поклевать…